— Так, мелко написано, — пробубнил Михась, — очи где купить?
Один из молоденьких шляхтичей, пан Яков Баньков, сильно краснея, протянул было руку, чтобы забрать у Стефана бересту, но тут раздался хриплый голос охотника Генуся:
— А нешто господарь сам грамоте не обучен?
И все лица разом оборотились на Стефана, даже те, кто до этого зорко следил за округой.
— Я вам не писарь — самому читать, — надменно произнес Стефан, всовывая записку Якову, вот не нравился Стешке проводник, совсем не нравился, морда пшоничская. — А ты, охотничек, лучше скажи, чьих это рук дело, али не ведаешь?
Нападение, оно завсегда — лучшая защита.
— Чего там ведать, Болотный Вепрь лютует, — безразлично пожал плечами Генусь. — Его край.
Яков Баньков выронил злополучную записку, но быстро поднял, развернул скрутившуюся кору:
— Добро пожаловать на тот свет, Каменец, — прочитал он громко нараспев.
Стефан резко вырвал у юнца бересту, скомкал и швырнул в траву:
— Тела новопреставленных на подводу грузите, похороним по-человечески, с отпеванием, — снова с напускной уверенностью громко произнес он, обводя казаков суровым взглядом, в котором каждый должен был прочесть — господарь плевать хотел на разных там кабанов. — Его край, говоришь? — оборотился Стефан к проводнику. — Был его, теперь моим станет. Дорогу показывай.
Генусь ничего не ответил, но по его едва уловимой ухмылке можно было понять, что Стефана хозяином этих мест он не считает. «Намылить бы тебе шею, да не время», — с раздражением глянул в спину проводнику господарь.
На границе Яворова края отряд встретил наместник. Пан Хлын хоть и был по случаю гладко выбрит и облачен в нарядную вышитую яркими цветами свитку и алые шаровары, но мятое опухшее лицо с мешками под глазами и кислой тоской во взоре наводили на мысль, что «при параде» пан господарев наместник бывал не часто.
— Пьянствуешь? — недовольно оглядел его Стефан.
— Что вы, сиятельный пан, бдим денно и нощно, — попытался подобрать свисающий через пояс живот пан Хлын.
— А где прежний наместник, полковник Терлецкий?
— Так прибрал Бог его душу, — изобразил скорбную мину Хлын.
— Помер, что ли? — не понял Стефан.
— Так и есть, — закивал головой временный наместник, — три месяца уж как помер.
Полковник Терлецкий был опытным царедворцем и очень дельным воеводой, на его помощь советовал опираться пан Ковальский. И в ком теперь видеть опору, у кого совета спрашивать? Не у этого же спившегося борова, при виде которого тоже хотелось с тоски опрокинуть пару чарок?
— У вас разбойники на дорогах лютуют, а вы и усом не ведете, — раздосадовано кивнул Стефан в сторону возка с покойниками.
— Да где ж за ними уследить, коли они из болота набегают и туда же пропадают, а мы троп не ведаем? — заныл как от зубной боли Хлын.
— У местных спросить, — вставил словечко Михась.
— Вот пойди, умник, и спроси, — огрызнулся наместник, презрительно хмурясь, — много вас тут, умников, бродит.
— Так и спрошу, чего ж не спросить, чай, язык есть, — не смолчал в ответ и Михась.
— На долго ли, тут есть кому укоротить, — денщик и наместник сцепились не на шутку.
— Как Яворонка? — перебил Стефан расхорохорившихся петухов, начиная выходить из себя.
Наместник как-то странно дернулся и чуть вжал голову в плечи, словно его собирались ударить:
— Стоит Яворонка, куда она денется, — пробормотал он, отводя глаза.
Стефан почувствовал неладное.
— Каков гарнизон в ней?
— Ну так, гарнизон, стоит гарнизон. Охраняем, живота не жалеем.
— Так сколько человек наших в Яворонке? — продолжал жать Стефан.
— А не сколько, — внезапно за наместника ответил Генусь, нагло выныривая прямо из-под руки Хлына, — я тут с ихними потолкался, все узнал, — он сделал паузу, спрашивая у господаря разрешение продолжить.
— Ну, говори уж, — недовольно протянул Стефан, преодолевая неприязнь к охотнику.
— Прежнего наместника Терлецкого прирезали в Яворонке, по утру нашли посреди двора с перерезанным горлом. А этот…
— Но-но, я тебе не этот! — перебил его пан Хлын, недовольно пуча глаза.
— Я тебе сейчас и того, и этого сделаю, — пошипел Стефан. — Этот чего? — махнул он Генусю.
— А этот гарнизон из Яворонки вывел и на заставе сидит, носу никуда не кажет. Полтысячи лбов без дела маются, а Вепрь краем заправляет. Власти королевской здесь нет.
— Ты, сволочь, почему из Яворонки ушел? — дернул Хлына за шитую свитку Стефан, подтягивая ворот к двойному подбородку.
— Разумное отступление, — залепетал Хлын, — людей берег, резали нас там по одному. С полсотни потеряли. Ушли. Так из разумных же соображений. Только из разумных соображений! — запричитал он, смешно дергая носом. — А вы, сиятельный пан, кем, осмелюсь спросить, будете?
Вопрос был задан так неожиданно и в лоб, что Стефан невольно отпустил сжимавшую ткань руку.
— Господарь я ваш, — тряхнул Стешка оселедцем.
— Отродясь таких господарей не видели, — с недоверием прищурил глаза наместник, — а нам сказывали, что сам королевич приедет.
— Я королевич Стефан Каменецкий и есть, — вскинул подбородок Стешка.
В заплывших глазках Хлына явно читалось недоверие.
— Смиренно припадаю к ногам, но имеется ли бумага какая? — при этом Хлын приложил раскрытую ладонь к груди, показывая видимую покорность.
— Михась, дай бумаги, — мотнул головой Стефан.
Хлын долго водил носом по страницам королевской грамоты, вчитываясь в текст и сличая печати.
— Добро пожаловать, господарь наш, — наконец протянул он бумаги обратно, расплываясь в неуверенной улыбке.
— И куда ты меня приглашаешь? На заставу? — хмыкнул Стефан, немного расслабляясь.
— Туда-туда, баньку организуем, все в лучшем виде, и конюшни имеются и терем срубили, удобней не бывает, — принялся расхваливать свое хозяйство наместник.
— Баня вместо столицы, краше не придумаешь, — пошутил Генусь, настырно стоявший рядом с Михасем и явно никуда не собиравшийся уходить.
— А ты можешь обратно возвращаться, мы в твоей помощи больше не нуждаемся, денщик тебе мой плату отсчитает, — высокомерно обратился к охотнику Стефан, все больше раздражаясь.
— Не могу, — хитро улыбнулся Генусь, — у меня тоже грамотица имеется, — и он протянул Стефану замызганный лист бумаги, — прочесть-то сможешь, господарь, али грамоте не обучен?
Неприятный поворот. Стефан вообще заметил, что чем дальше они отъезжали от Пшоничей, тем смелее и все более нахальней становился проводник. Нет, он не перечил, шапку долу снимал, кланялся низко, но какая-то плохо прикрытая непочтительность чувствовалась в его поведении. Стефан и объяснить этого не мог, а все ж понимал: охотник — чужой.
