тоном оно было сказано, у Германа внутри все похолодело. — Я знаю, там был кто-то еще, я кого-то упустил.
— Почему вы так думаете, ваше высокородие? — ротмистр, кажется, навострил уши.
— Труп хозяйки, — произнес барон негромко. — Я видел, она сидела в своей спальне абсолютно голая, платье лежало на полу. Почему? Что за охота солидной барыне в спальне раздеваться догола и платье на грязный пол бросать?
— Ну, мало ли… — Трезорцев смущенно засопел. — Может, мыться собиралась или еще что-нибудь эдакое… какие-нибудь шалости…
— А такие, Трезорцев, шалости, что у нее был мужчина, — ответил на это седой. — Очень просто. Спровадила госпожа Румянова любезного муженька в отъезд, да и привела домой какого-то хахаля. Заметь: прислуги в доме не было, барыня ее отпустила. Для чего? Ну, ясное дело, чтоб кухарка и горничная барину не насплетничали. Однако же вся группа при штурме погибла, хозяйка тоже, а вот кавалера ее мы не нашли ни живым, ни мертвым. И мне кажется, что я, когда за этим попом фальшивым гнался, который Борисова застрелил, то видел еще вторую фигуру рядом. Тогда-то я еще подумал, что померещилось, а теперь понимаю: нет, там правда был кто-то еще. И я, Трезорцев, его найду! Землю буду носом рыть, но найду! Потому что это сейчас самый опасный человек во всей империи, хоть он, может быть, и сам того не знает.
— Это все, извините, домыслы, — ответил на это ротмистр, но без особенной уверенности, кажется, взвешивая аргументы собеседника. Герман понял, что собеседник этот — никто иной, как барон фон Корен, возглавлявший их отделение до Трезорцева. — Какой-то неизвестный человек, который попал в дом случайно, но сумел из него уйти, в то время как никто из опытных и хитрых конспираторов — не сумел. И зачем-то прихватил этот ваш прибор, о назначении и ценности которого он, если верить вам, не имеет ни малейшего понятия. И которого непонятно где искать, потому что мы о нем ничего не знаем. Максимум — что он мужчина. Вероятно.
— Надо проверить все контакты этой Румяновой, — проговорил барон с каким-то горячечным отчаянием в голосе. — Ведь не первого же попавшегося с улицы она привела: все-таки, дама приличная. Это должен быть кто-то из ее знакомых. Сослуживец мужа? Какой-нибудь ее прежний ухажер? Надо выяснить, кто бывал у них в гостях, с кем они общались!
— Не могу, Сергей Адольфович, — ответил Трезорцев страдальческим голосом. — Связан по руками и ногам. Дело забрали в Департамент госпорядка, чтоб им… У вас же есть там связи — надавите на них. И дальше частным порядком. Я вам даже человека могу выделить, но только ежели вы с ними договоритесь.
— Ну, ладно, — проговорил барон, вздохнув. — Видно, большего толка от тебя не добьешься. Буду сам действовать.
— А Вяземский-то тут причем? — спросил его ротмистр.
— Да есть у меня наводка, что еще как причем… Нигилисты убили твоего Вяземского, вот что. Те же самые, что тогда в доме Румянова сидели.
— Те же самые никак не могли, ваше высокородие, — ответил Трезорцев. — Вяземский убит позже.
— Ну, не те же персонально, но это одна шайка-лейка. Хочешь найти убийцу — ищи нигилистов, ротмистр. Таков мой тебе совет. Глядишь, найдешь злодея, тебя ради такого дела и в должности утвердят.
— Да бросьте вы уже про должность, — Трезорцев, кажется, поморщился, но по голосу было ясно, что ему это предположение приятно. — Вы сами-то как, Сергей Адольфович?
— Да что я… — Герман не видел, но, кажется, барон махнул рукой, — как видишь, даже мундир оставить не позволили. Но это все ерунда. Если ты найдешь того, кто убил Вяземского, и от него правда потянется какая-то ниточка к прибору, то и меня на службу вернут. А уж как тебя наградят… ладно, пойдем…
— Погодите, ваше высокородие, а что за наводка-то у вас такая? Вы уж скажите, нам же легче будет.
— Прозрение у меня было, — ответил барон, и Герман вздрогнул. Прозрения — это видения будущего, посылаемые самим императором. Они являются только тем, кто занят важнейшим делом, имеющим прямое касательство к судьбе империи. Не дай бог, барон увидел или еще увидит хоть что-нибудь, что позволит ему выйти на Германа. Впрочем, пока явно не видал.
Они двинулись по коридору в сторону Германа, и тот старательно сделал вид, что просто идет им навстречу и подошел только что.
— А вот, позвольте, ваше высокородие, новый сотрудник, Брагинский, Герман Сергеевич, — представил Трезорцев. — Как раз помогает мне с делом Вяземского, очень толковый.
Полковник смерил Германа цепким взглядом. Глаза у него были голубовато-серые, словно подернутые инеем, а лицо на удивление молодое, чего не скажешь по седой шевелюре. Едва ли барону было больше сорока. Герман изо всех сил постарался сделать его вид, что его растерянность — это просто смущение новичка-подчиненного перед начальствующим лицом. Его не отпускала мысль о том, что этот человек — барон, а значит допущен к личным боевым заклинаниям, и мог бы, например, прямо здесь запытать его до полусмерти слабыми молниями, если бы только мог предположить, кто перед ним…
— Ну, если ты считаешь, что способный, тогда хорошо, — с сомнением произнес барон. — Молодой человек, вы даже не представляете, какой важности дело вам доверено. Окажитесь достойны его, и перед вами все дороги открыты. Ладно, пойдем, Трезорцев.
Пару секунд Герман стоял на месте, унимая колотящееся сердце, а затем решительно зашагал в свой кабинет. Он знал, чем займется сегодня после службы.
* * *
В кабак «Счастливая Московия», что на Трубной, Германа потащил сам Карасев, когда тот зашел к нему и сказал, что нужно поговорить об одном важном деле.
— О, Бражка! — воскликнул он, назвав Брагинского его детским прозвищем. — Раз уж ты явился, пошли-ка в кабачару, я пока не пожру, о важных делах разговаривать решительно не могу!
И, обхватив приятеля за плечи, повлек его вниз по лестнице, несмотря на вялое сопротивление. Герман-то предпочел бы побеседовать с глазу на глаз, но в итоге смирился.
Наружность Карасева более всего напоминала медведя, если на того нацепить круглые очки, не вполне свежую рубашку с чернильным пятном на манжете и круглую шляпу. Как духовному целителю, Карасеву полагался черный мундир Министерства веры и благочиния, больше всего напоминавший монашескую рясу с пуговицами, но Карасев его не любил и носил только по официальным поводам.
Когда они вошли в кабак, то сперва протиснулись через стайку ярко размалеванных хохочущих проституток, одна из которых в процессе ущипнула Германа за зад и заявила, что барин «такой из себя красивый, чистый патретик», пообещав ему по такому случаю большую скидку. Затем миновали столик, за которым компания студентов рассказывала похабные анекдоты, задорно смеясь, а также другой, за которым мрачно сосал пиво из явно уже не первой кружки опустившийся чиновник в грязном зеленом вицмундире. Наконец, нашли место у пахнущей сыростью дощатой стенки, сели. Карасев заказал долговязому снулому половому обед из трех блюд, Герман же себе спросил только бутылку портеру.
— Да ты не тушуйся, — усмехнулся Карасев. — Я угощаю, все-таки, жалованье сегодня, и вообще я в хорошем настроении.
— Брось, дай-ка лучше я тебя угощу, — ответил Герман, уже получивший на службе подъемные и стыдившийся того, чтобы пить за счет Карасева, у которого в последнее время не единожды одалживался. — Кстати, давай-ка с тобой рассчитаемся.
Он потянул из кармана бумажник с деньгами.
— Ну, погоди, чего уж ты сразу про деньги, — пробасил Карасев, остановив его. — Успеем еще. Впрочем, пожрать за чужой счет я горазд, так что предложение твоем принимаю. Однако, что это за гарунальрашидство с твоей стороны? Неужто, нашел место?
— Нашел, — кивнул Герман.
— По адвокатской части?
— Не совсем, видишь ли… — и Герман нехотя рассказал ему про папашину протекцию и первые дни службы в жандармском. Карасев несколько помрачнел.
— Ну, брат, от тебя не ожидал, — произнес он, отставив в сторону щи, которые к тому времени принес половой. — Ты что же это, в охранку? Не об этом мы когда-то с тобой мечтали…
— Ой, не начинай, — поморщился Герман. — Чья бы корова мычала. Ты вот, можно сказать, поп, хотя сам в Бога не веришь. Хорошее это дело? А еще духовный целитель, узы расклеившиеся чинишь, помещиков обслуживаешь. Нечего мне про предательство идеалов студенческих говорить.
Карасев насупился.
— Ну, все-таки, я не жандарм, — пробасил он обиженно. — Я вне службы могу
