сторону в борьбе за власть. И. Я. Фроянов делает еще одно чрезвычайно важное для нас заключение о том, что «в своих действиях он (Святополк. – Ю. К.), безусловно, опирался на древние традиции, требующие от князя проявления щедрости при получении власти» [Фроянов 1980: 143]. Следовательно, предметом дарообмена служили, с одной стороны, материальные богатства, а с другой – власть. Княжеский стол в сознании людей того времени был эквивалентом «корзна» и «кун».
Похожее наблюдалось и в том случае, когда князь уже обладал властью: «древнерусским князьям порой приходилось раскошеливаться, чтобы удержаться на столе» [Фроянов 1980: 143].
По И. Я. Фроянову, «княжеские дарения на Руси XI–XII вв. – события ординарные, привычные для современников. Они не только отголоски и пережитки прошлых столетий, а и учреждения, порожденные социально-политическим строем Руси. Одаривая древнерусский люд, князья возвышались в общественном мнении, приобретали популярность в массах и (что самое главное) добивались расположения народа» [Фроянов 1980: 146, 148–149].
Сходные ситуации происходили и в сфере внешнеполитических связей Древней Руси. Так, «Игорь же, утвердивъ миръ съ греки, отпусти слы, одаривъ скорою, и челядью и воскомъ…» [ПВЛ 1950: 39].
Таким образом, следует отметить: кроме того, что Древняя Русь знала институт дара как таковой, дарение имело явное политическое значение и звучание – происходил тождественный обмен материальных предметов на совершенно иную субстанцию – власть (во внутренних или международных делах), то есть предмет политического свойства.
Но институт даров знало и монгольское общество. В этой связи для нас имеют большое значение исследования, проведенные Н. Л. Жуковской. Она полагает, что и «к обществу монгольских кочевников вполне применимы основные концепции М. Мосса». Но еще более важным является то, что Н. Л. Жуковской удалось расширить построения М. Мосса, обосновав это конкретными примерами монгольской истории. В буквально пронизанных явлением «подарка-отдарка» отношениях в монгольском обществе различных эпох она выделяет четыре уровня этого способа социальной коммуникации: наиболее архаический – кровных родственников и членов разных родов, породнившихся путем браков; другой – это реальное или эпическое побратимство. Для нашего исследования наиболее важными представляются два следующих уровня системы «дарения – ответного дара»: «подарок-отдарок» как форма вассальных отношений между низшими и высшими сословиями «феодальной Монголии» и как составная часть ритуала монгольского гостеприимства [Жуковская 1986: 160–161; 1988: 101, 105–109].
«Низшее свободное сословие, – отмечает Н. Л. Жуковская, – платило своему нойону чисто номинальную дань, что рассматривалось не столько как экономическое или политическое подчинение, сколько как признание своего “младшего” положения перед “старшим” – ханом или нойоном, который принимал подношения и отдаривал младшего какими-либо вещами, скотом, иногда даже крепостными из своего хозяйства. Обмен дарами совершался, как правило, публично… и эта публичность в признании зависимого положения в значительной степени компенсировала материальную незначительность даров». Ритуализированный обмен дарами тесным образом был связан с пиршеством [Жуковская 1986: 165–166; 1988: 106].
Вышеописанная ситуация имела место в пределах самого средневекового монгольского общества. Другой пример выводит коммуникативное действие «подарок-отдарок» в плоскость межгосударственных отношений: монгольских ханств и цинского правительства Китая. В 1655 г. восьми монгольским ханам маньчжурский двор пожаловал княжеское звание с большими полномочиями, при этом обязав их ежегодно выплачивать императору дань в виде одного белого верблюда и восьми белых лошадей («девять белых»). «Эта дань, – пишет Н. Л. Жуковская, – носила чисто символический характер, ибо не была материально обременительна, но цинское правительство придавало ей важное политическое значение». То, что эту дань платили самые крупные правители Восточной Монголии, то, что она была священного для монголов белого цвета, рассматривалось ими как символ покорности монголов. Этот же указ предусматривал ритуальные действия и другой стороны: «ответные дары цинского двора своим монгольским вассалам, а также пиршества по случаю приезда послов и вручения ими даров». Послы монгольских ханов одаривались по-разному, но «отдарок явно превышал по стоимости подарок» [Жуковская 1986: 166–167; 1988: 106–107] (см. также: [Ермаченко 1974: 89–95]). Жуковская видит здесь подтверждение тезиса Мосса «о номиналистско-символическом характере дарения-отдаривания» и универсальности этой системы. Исследовательница подчеркивает, что, «несмотря на сугубую материальность даров, в виде обменного фонда здесь выступают, с одной стороны, свобода страны, с другой – моральное торжество по поводу такого дара и готовность заплатить за него по более высокой иррационально-престижной таксе» [Жуковская 1986: 167; 1988: 107].
Напомним, что речь шла о XVII в., когда, видимо, традиции существовали уже далеко не в первозданной форме. В то же время, возвращаясь в XIII–XIV вв., к монголо-русским отношениям, мы не можем не видеть довольно близких аналогов. Но прежде еще об одном наблюдении.
Применительно к русско-монгольским отношениям чрезвычайно важны некоторые выводы лингвистов, изучавших индоевропейскую и славянскую лексику, соотносимую с понятием дара. В. В. Иванов отмечает, что в архаических контекстах, где употребляется слово миръ, «достаточно определенно засвидетельствована связь заключения мира с принесением даров или дани» [Иванов 1975: 65]. О семантических и формальных связях можно говорить и в отношении слов pirъ и жirъ. Более того, эта связь определялась «реальным обычаем, восходимым к древнему ритуалу, скреплявшему мир выпиванием напитка или взаимным угощением» [Иванов 1975: 66].
Таким образом, «мир», «дар», «пир» – понятия не только одного семантического поля, но и реальных отношений. Они не были чужды и древнерусскому обществу и, думается, не исчезли со вступлением его в отношения с монголами. Конечно, приравнивать их нет оснований, но сама сущность, идея дара сохраняется. Она явно прослеживается в отношениях между русскими князьями и монгольскими ханами, завязавшихся с самого начала.
Еще в конце 1237 г. рязанские и владимирские князья пытались откупиться от татар дарами. Это не удалось, ибо последние преследовали другие цели: им был нужен постоянный и регламентированный доход – дань-десятина. Однако уже с начала 40-х годов XIII в. отношения между русскими князьями и монгольскими ханами строятся на основе «даров»-подарков. Каждый приезд русских князей в Орду требовал «дара» хану и его приближенным[46]. Об этом свидетельствуют и русские летописи. Так, в 1256 г. «Борисъ поеха в Татары, а Олександръ князь послалъ дары. Борисъ же бывъ Оулавчия дары давъ и приеха в свою отчину с честью» [ПСРЛ, т. I: стб. 474]. Подарки русских князей требовали своего эквивалента. Татары тоже одаривали своих данников, как это было, к примеру, в 1247 г. в случае с Александром Ярославичем, когда Батый «почтивъ его много и дары дасть ему…» [ПСРЛ, т. XXV: 139; т. XXXIX: 86]. На эту сторону отношений указывают и сообщения иностранцев-современников. Мы имеем возможность сравнить восприятие существующего положения дел европейца – папского посла Плано Карпини – и азиата (персидского происхождения) – Джувейни, описания которых, а еще больше понимание происходившего резко отличаются друг от друга. По мнению Плано Карпини, монголы «очень алчны и скупы, огромные мастера выпросить что-нибудь, а вместе с тем весьма крепко удерживают все свое и очень
