пока отец не пришел и не взял меня насильно к себе.
На столе горела лампа, большие комнаты казались пустынными.
Лидия стояла у окна, плакала. Николай не решался приблизиться к ней, казалось, немыслимо мешать ее слезам.
Первый вечер в бодайбинской квартире был именно таким, каким смутно рисовалось начало новой жизни. Даже лучше, чем мечталось. Перед Мигаловым открывалась новая, еще неведомая ему сторона в любимой женщине, которую не чаял, не думал увидеть. Только надо постараться понять ее странности. Он ходил на цыпочках вокруг нее, ухаживал за нею, наливал чай из хозяйского самовара, подвигал поближе закуски, и оба они в неустроенной квартире походили на беглецов, занесенных судьбою в далеким край, одиноких и поэтому особенно близких. Он робел перед ней, не знал, как вести себя, но в то же время не мог изгнать назойливых мыслей. Поражало безразличное отношение Лидии к факту расстрела. Ее мучило и трогало что-то совсем иное. Наверное, она точно так же равнодушно рассказывала бы о смерти, если бы он умер от тифа или другой болезни…
10
Утром, лежа еще в постели, полный спутанных мыслей о вчерашнем, Мигалов жестко выразил их:
— И эти негодяи приехали опять хозяйничать! Будут черпать семнадцатифунтовыми черпаками своей драги наше золото, за которое убивали в двенадцатом, в семнадцатом, в восемнадцатом и так далее… Надо было действительно остаться на прииске, не убегать, а смотреть за ними, следить за каждым их шагом.
Лидия озабоченно одевалась и торопила:
— Вставай. Пойдем чего-нибудь купим для новоселья к завтраку. Говорят, в магазинах Лена-Голдфилдс есть все, что угодно. Вставай. Одиннадцать часов. И знаешь, брось, пожалуйста, привычку с утра и до ночи рассуждать. Надоедает, знаешь. Так можно испортить себе и другому настроение, а, в конце концов, неизвестно для чего. Об этом уже говорили, говорили и устали говорить.
Николай удивленно рассматривал Лидию, которая причесывала волосы перед большим хозяйским трюмо. Ее фигура четко лепилась на фоне темного зеркала, обнаженные руки, тонкие и в то же время округлые, поблескивали гладкой кожей. Она видела его лицо, отраженное стеклом.
— Ты бы посмотрел, какая мама была красавица. Спроси у любого старого служащего с приисков. А папаша искал новых. Удивительный вы все-таки народ, мужчины. Чем вас взять, не придумаешь. Ты вот уже перестал увлекаться мной, а как будто я нисколько не переменилась. Тебе же скучно со мной. Тебе надо такую жену, с которой можно бы целый день говорить о политике…
На улицах городка уже замерзали лужи, и земля стучала под ногами, как асфальт. Городок казался чистеньким, деревянные темные дома, в сравнении с приисковыми, — нарядными, праздничными. Шли под руку, в шаг. Лидия словно плыла на коньках, Мигалов едва поспевал.
— Ну, идем скорее, есть захотелось.
В самом деле, у Лена-Голдфилдс выбор оказался очень большим: и маринованная рыба, и всевозможная икра, и копчушки, и грибки, и соленья, не говоря о кондитерских изделиях, буквально засыпанных в витрины, как в закрома. Вина стояли сплошной стеной на выставке за стеклом; трудно разобраться в обилии наклеек: золотых, серебряных, белых, красных, зеленых, с печатями, в плетенках. Отправили часть покупок с приказчиком домой, а сами зашли в кафе, позавтракали.
Вернулись поздно. В тайге стояли самые короткие дни, не успеешь ничего сделать. Ради новоселья зажгли две лампы. Лидия охотно чокалась с Мигаловым, подливала в рюмки, глаза ее блестели. Вспоминала Жоржа.
— Он непременно уйдет на Алдан, — говорила она, — там можно заработать. Золото никто не принимает, его выносят из тайги. Ты что на это скажешь! Поедем, пока у меня немножко есть деньжонок, а то проживем и сядем на мели. Ты, например, чем думаешь заняться?
— Чем-нибудь займусь, видно будет.
Мигалов не хотел думать о будущем, не хотелось портить вечер.
— С новосельем, Лида, — поднял он бокал с желтым вином. — Все-таки мы в Бодайбо, наконец!
Оба захмелели и болтали о чем придется. Ярко освещенные лампами руки встречались на столе. Лидия подсела к Николаю поближе, угощала конфетами. Вдруг она запустила руку в боковой карман пиджака и выхватила записную книжку в клеенчатом переплете. Красный до того, что исчезли конопинки с лица, он вскочил. Хотел вырвать книжку, но Лидия увернулась и, встав в угол лицом, уже читала его очерк. Да, он писал очерк, а вовсе не проверял свои расчеты с Жоржем.
— Слышишь, Лидка, не смей читать. Не имеешь права!
Но она продолжала перелистывать странички.
— Не подходи близко, могу ударить.
— Лида, ну, я прошу — не читай.
И вдруг сообразил, как защитить себя. Сильным дуновением потушил одну лампу, бросился к другой. Но Лидия уже стояла к нему лицом с книжкой в руках, и он застыл на месте: сейчас будет зачитан приговор неумолимого судьи.
— Знаешь, Коля, — начала она, и по интонации ее голоса он уже знал свою судьбу. — У тебя тут вот неправильно. Ошибки в каждой строке.
Он ощутил боль в ногах, словно по ним ударили палкой.
— Но знаешь, — продолжала совсем другим тоном Лидия, — вот это место мне нравится. По-моему — яркая картина. «Сопки покрыла черная ночь. Шахтеры на поляне возле моста как будто очнулись. В тишине трескался тонкий лед, слышались шаги. Оказывается, стражники и солдаты таскали убитых шахтеров к яме, к братской могиле. А солнце взошло веселое и теплое, как вчера…» Здесь яркостью солнца ты оттенил то, что происходило ночью. Замечательное место. Мне представляется — ночь темная… Они таскали убитых, торопились, пачкались кровью.
Мигалов не мог выговорить слова от волнения.
Они сидели долго и не могли наговориться. Лампы горели красными воспаленными языками, — не хотелось подливать керосин, — в комнате пахло гарью. Лидия, утомленная и от этого немного грустная, складывала затейливыми изломами серебряную шоколадную бумагу, вновь разглаживала ее и, не мигая, смотрела на него влюбленными глазами.
11
Наступила зима. В затоне во льду заснули пароходы с баржами. С них продолжали выгружать всевозможные товары, завезенные с последним рейсом. Грузчики длинной вереницей ходили по сходням. На пригнутых спинах колыхались огромные тюки, бочонки, ящики, мешки. За выгрузкой наблюдали приказчики Лена-Голдфилдс. С могучего Витима доносился шум и скрежет шуги, непрестанный, неумолчный до той минуты, когда реку скуют настоящие ноябрьские морозы. В воздухе порхали снежинки, легкие, как лебяжий пух, брошенный горстью. Пушинки подолгу резвились, прежде чем лечь на землю.
Набережная, застроенная еще в давние времена крупными золотопромышленниками Немчиновым, Базановым и Сибиряковым, пестрела приезжими дамами, успевшими нарядиться в дошки и кухлянки{26}, инкрустированные вставками различных цветов. Цветной бисер отделки играл переливами на груди, обшлагах
