сопровождали воспитательницы и ливрейный лакей.
Мальчики тоже в большинстве, если не отдавались в какое-либо привилегированное или военно-учебное заведение, воспитывались и обучались вплоть до университета дома; с ними занимались, помимо немца-гувернера, несколько учителей, в большинстве преподаватели гимназий, на лето приглашался студент, быстро превращавшийся в то гостеприимное и ласковое во многом время из репетитора в друга дома, почти члена семьи на долгие годы, а то и на всю жизнь. Немало романов, осложненных и обостренных сословностью и «дворянскою спесью», разыгрывалось на этой почве, — романов, кончавшихся иногда даже трагично, но в большинстве «вничью» или вполне благополучно по внешности, то есть браком. Такое домашнее обучение мальчиков обходилось сравнительно дорого, но, конечно, оно давало гораздо больше, чем гимназическое. Мальчикам тоже преподавалась музыка и танцы, последние совместно с девочками под руководством учителя танцев старика Карасева, а впоследствии Ермолова, причем иногда в таких танцклассах, происходивших под звуки меланхолической скрипки с обязательным прохождением всех позиций шассе, батманов и т. п., принимали участие и дети других семей, и подростки обоего пола заблаговременно обучались не только хорошим манерам и грации, но и искусству флирта.
Хорошие манеры были обязательны; нарушение этикета, правил вежливости, внешнего почета к старшим не допускалось и наказывалось строго. Дети и подростки никогда не опаздывали к завтраку и обеду, за столом сидели смирно и корректно, не смея громко разговаривать и отказываться от какого-нибудь блюда. Это, впрочем, нисколько не мешало процветанию шалостей, вроде тайной перестрелки хлебными шариками, толчков ногами и т. п.
Подарков в то время дети получали много и от родителей, и от родных и друзей дома, но дары эти и игрушки были гораздо примитивнее, проще и дешевле теперешних. В праздничные дни всегда к обеду приезжали гости, торжественно подавалось шампанское в обязательно обернутой салфеткой бутылке и наливалось в тонкие, высокие, а иногда хрустальные, граненые бокалы…
Хотя, как мною уже было сказано, общественное настроение москвичей было в те годы более чем консервативное, но существовали и тогда сравнительно либеральные дома, где, помимо французской, особенно распространенной литературы, читали и восхищались потихоньку Герценом, а открыто Тургеневым и Григоровичем, следили с горячим интересом за ходом дела раскрепощения крестьян… Таких домов и кружков к концу пятидесятых годов становилось все больше, а университетская молодежь, наэлектризованная Грановским,* в значительном большинстве была настроена либерально и рвалась к осуществлению на деле тех прогрессивных и гуманных положений, с которыми она знакомилась частью по лекциям более просвещенных профессоров, частью по книгам, всего же более в товарищеских кружках, которых в то время образовалось очень много.
Молодежь уже делала первые шаги к вступлению в общественную жизнь, участвуя в преподавании в народившихся тогда «воскресных школах»;* были и демонстративные выступления либерального направления; студенты в большом количестве явились на похороны и шли за гробом скончавшегося в Москве декабриста князя Трубецкого,* а несколько позднее, во время начавшихся тогда студенческих волнений, произошла знаменитая «дрезденская битва» студентов с полицией, так названная по местности, где она разыгралась, а именно на генерал-губернаторской площади против существующей и теперь там же гостиницы «Дрезден». Дело не обошлось без арестов и репрессий, и иным из наиболее увлекшихся юношей пришлось не только оставить университет, но и отбывать заключение в крепости. Эта же молодежь дала первых деятелей вскоре наступившей «освободительной эпохи» по крестьянской реформе, земству и судебным учреждениям.
II
Весной 1865 года, выдержав в Тамбовской гимназии в качестве экстерна вступительный в университете экзамен, я уже в начале августа направился в Москву, так как для поступления в Московский университет мне, по существовавшим тогда правилам, как имеющему гимназический аттестат не Московского учебного округа, надлежало подвергнуться еще в самом университете поверочному испытанию — colloquium’y.[4]
…Москва по истечении пяти лет, которые я провел вне ее, показалась мне неузнаваемой, так изменился общий ее вид, принявший почти что европейское обличие. Уже одно, что подъезжать к Москве пришлось по железной дороге (кажется, с Коломны, а быть может, уже с Рязани), производило сильное впечатление. Да и сама Москва преобразилась и обновилась в значительной степени. В ней, казалось, произошел за эти пять лет крутой перелом; во всем чувствовалось что-то новое. Улицы те же, да и строений новых возникло не так уж много, а прежней Москвы не стало. Как в человеческом лице при неизменившихся чертах, даже без признаков постарения, появляется иногда новое выражение, совершенно меняющее характер физиономии, — выражение, зависящее от происшедшей внутренней, духовной перемены, так в данном случае что-то неуловимое изменило общий вид Москвы, отняв у нее свойственные ей прежде характерные черты неподвижного захолустья, столицы сонного царства.
Прежние алебардисты-будочники исчезли…* Освещение — новенькими керосиновыми лампами — казалось после масляного великолепным; на улицах стало, несомненно, оживленнее, и сама толпа несколько расцветилась и подобралась; с грохотом разъезжали производившие впечатление чего-то почти американского по смелости замысла и оригинальности громадные фургоны, запряженные парой лошадей, — это были вместилища переносного светильного газа, из которых газ посредством рукава перекачивался в резервуары освещавшихся внутри газом частных домов, распространяя в воздухе свой специфический запах; магазины, в особенности на Тверской и Кузнецком мосту, приняли более элегантный вид, витрины их стали пышнее и заманчивее, архаичные вывески если не исчезли, то поуменьшились на больших улицах; экипажи старинных фасонов на стоячих рессорах не показывались больше; везде свободно курили, а студенты, уже без формы, в статском, разгуливали по бульварам с такими длинными волосами, что любой диакон мог им позавидовать; рядом с косматыми студентами появились — это было уже совершенною новостью — стриженые девицы в синих очках и коротких платьях темного цвета.
Внешняя перемена зависела, в сущности, от внутренней, более значительной и радикальной, наложившей свою печать на Москву. Дух «николаевской эпохи» отжил. Освобождение крестьян, готовившееся к введению земское и городское самоуправление, уже опубликованные судебные уставы, новый университетский устав, некоторое раскрепощение печати — все это настолько всколыхнуло старое московское общество, столько ввело в него новых элементов, не допускавшихся прежде и не имевших права голоса, что старый патриархальный, связанный с крепостным правом общественный катехизис* и внешние формы жизни оказались не соответствующими наступившей действительности, и старое общество с его непререкаемым мнением старших и незыблемыми правилами стушевалось, будучи не в состоянии справиться с новым течением, направить и даже понять его. Убеждения представителей дореформенного порядка не изменились, многочисленные исповедники старого режима покорились пред силой, пред совершившимся фактом, но они не приняли новый символ веры, а просто отступили, временно замолкли, замкнулись в самих себе, мечтая о реванше.
Однако
