рисуя в воображении одни и те же картинки. Я кричу про себя в этой домашней тишине, нарушаемой только шепотом Чико, который снова и снова спрашивает: «Что случилось?»
Опускается ночь.
— Идем, — твердо говорю я.
Мы вытаскиваем из-под кровати мешок, достаем из него свою обувь и моем ее в большой бетонной раковине, где мама стирает белье. Вода и мыльная пена становятся розовыми. У меня сводит живот.
— Неси спички, — командую я.
Когда Чико возвращается с коробком в руке, мы выходим на задний двор и разводим небольшой костер. Он мерцает и отдает жутким оранжевым светом, пожирая пластиковый мешок и лежащую в нем одежду. Мы смотрим, как все это горит.
Потом, пропахшие дымом, возвращаемся в дом и прячемся в нашей комнате.
Мы не разговариваем. Мы пытаемся избавиться от образа истекающего кровью дона Фелицио.
Я стараюсь выбросить эту кровь из головы. Честно стараюсь.
Снова и снова.
Но мои мысли окрашены красным.
Крошка
Сегодня ночью жабы квакают как никогда громко. Такое впечатление, что улицы просто забиты ими. Как будто они наводняют все вокруг, все наше баррио. Я гадаю, не из-за меня ли они тут.
Весь день я спала. Или ускользала в другие миры. Точно не знаю, что это было. Но теперь настала ночь, и мне не уснуть. Я могу лишь лежать под тонкими простынями, ощущая, как от каждого моего движения, каждого поворота тела из него вытекает кровь.
Я не знаю, что произошло с доньей Агостиной: только что она была со мной рядом — и вдруг пропала. Может, я ускользнула в иной мир, пока держала ее за руку? Может, утащила ее за собой? Или она осталась где-то там, в другом месте, где дон Фелисио по-прежнему жив.
В доме стоит зловещая тишина.
Мама спит на диване. Она оттащила туда детскую кроватку и поставила ее рядом с собой. «Чтобы ты лучше выспалась, — сказала она. — Тебе нужен отдых, Крошка». Думаю, мама боится, что я не возьму на руки этого младенца. Потому что я не хочу слышать его и давать ему имя.
Я рада, что она унесла его в другую комнату.
Занавески чуть колышутся на окне, которое мама оставила немного приоткрытым, потому что я пожаловалась на кислый, терпкий запах. «Нет, — сказала я ей, — закрой». Она сделала, как я просила, но, должно быть, пока я спала, снова открыла.
Мне не терпится его захлопнуть.
Я медленно сажусь. Каждое движение причиняет такую боль, что хочется кричать. «Нет, — говорю я себе, — это тебя не сломит. Ты справишься». Я делаю глубокий вдох, спуская ноги с кровати, толкаю себя вперед и чувствую теплую струйку между ног. Мне делается дурно, но я все равно заставляю себя встать.
Осторожными мелкими шажками двигаюсь к окну. Отодвигаю занавеску — и тут с улицы просовывается чья-то рука и хватает мою.
— Крошка! — Кто-то шепчет мое имя.
В другом месте кто-нибудь другой, наверное, отскочил бы или закричал. Потому что люди обычно не ожидают, что до них дотянутся через окно и схватят. Не ожидают, что их позовут по имени. Но я не где-то, а здесь, и я не кто-то другой. Поэтому я стою, как стояла.
— Извини, — говорит он, тихо смеясь. — У тебя такой вид, будто ты призрака увидела. Я не собирался тебя пугать.
Я бы хотела сказать ему, что не испугалась, но это неправда. Я испугалась сильнее, чем если бы сама Смерть пришла забрать меня в могилу.
Я качаю головой:
— Со мной все нормально.
— У тебя больной вид, — говорит он.
— Я… я родила, — сообщаю я. Но оттого, что я сейчас вот так его вижу, меня начинает тошнить.
Он заглядывает внутрь, внимательно присматривается к моему животу.
— Я не верю. Ты выглядишь так же, — усмехается он, но потом начинает разглядывать мое лицо.
Я стараюсь не моргать.
— Погоди, правда, что ли? — Он улыбается.
Я киваю.
— Мальчик, да? Скажи мне, что это мальчик.
— Да, мальчик, — соглашаюсь я.
— Я так и знал! Мальчик! У меня сын!
Я не хочу заявлять на этого ребенка своих прав, но то, как он это сказал, мне тоже не нравится. Он не заслуживает того, чтобы иметь хоть что-то.
— В смысле, я знал, что могла родиться девочка, но что будет мальчик, тоже знал. Ты дала мне то, чего я хотел, Крошка. — Он нежно ласкает мои пальцы, и я с трудом подавляю острое желание вырвать у него руку. — Іде он?
— С моей матерью в соседней комнате, чтобы я могла отдохнуть.
Он кивает:
— Но я должен его увидеть. А ты должна наконец-то рассказать матери о нас, о наших планах.
Я молчу, а он снова улыбается:
— Ну что ты так пугаешься, не надо. Я ведь обещал, что позабочусь о вас. Ты же знаешь это, правда? Когда ты собираешься ей сказать?
— Скоро, — говорю я.
Он долго и пристально смотрит на меня, а потом на его лице появляется какое-то странное выражение.
— Скоро, — вторит он мне. — Значит, скоро.
Когда он так на меня смотрит, я не могу даже шевельнуться. Что-то в его взгляде говорит: внутри он пуст и переломан, он бездушен, и это так пугает, что хочется отвернуться.
— А знаешь что? Может быть… может быть, мы скажем ей об этом прямо сейчас?
Я заставляю себя взять его за руку, погладить ее — и по моему телу пробегает дрожь. Я вся какая-то липкая и слабая.
— Давай я немного поправлюсь, стану лучше выглядеть, тогда и скажем. Я хочу, чтобы все было… безупречно.
Его холодные глаза теплеют. Потом он устремляет взгляд на мое тело, и я чувствую облегчение оттого, что оно такое оплывшее и что виду меня болезненный.
— Да, может, ты это хорошо придумала, — говорит он. — Я хотел сделать сюрприз, но… Я купил тебе кольцо. Самое дорогое из всех, которые только смог найти, и скоро ты его наденешь. Могу поспорить, ты и не мечтала иметь самое классное кольцо во всем баррио.
Во рту у меня кислый привкус. Я сглатываю:
— Да, я правда и не мечтала о таком.
Он лыбится, как будто я сделала ему лучший комплимент.
— Тебе очень повезло, что я выбрал тебя, Крошка. — Он пристально смотрит на мои губы и облизывается.
Я хочу сказать ему, как он мне отвратителен. Мне противно в нем всё — то, как он на меня смотрит, как произносит мое имя, его прикосновения, его лицо, каждая черта которого запечатлелась в моем сознании. Клочковатая растительность на физиономии,
