ты меня любил, придумал бы что-нибудь!»
«У меня билет на поезд, пять сигарет и две кроны пятьдесят!»
«Дома нас накормили бы обоих…»
Мама!..
Папа!..
Соседская бабушка, прикладывавшая ей ко лбу лист лопуха!..
«Да, это я, тот самый, что раздеваю ее при луне».
Он стыдится этого… Стыдится сам себя.
Наверное, он любит ее.
«Мне надо ехать домой. Каникулы…»
«Каждое воскресенье тебя ждут, на каникулы тебе надо быть дома, если бы я была твоя… Я приеду к тебе. Возьму палатку и спальный мешок…»
«Пожалуйста, не делай этого!»
«Почему?!»
Десять дней и десять ночей, кроме минут беспокойного сна и сдерживаемых вздохов…
Им обоим до сих пор стыдно.
Впервые в жизни он так странно возвращался домой, впервые в жизни и именно на свои последние каникулы.
Деревня их называется Доброе Поле. К ней ведет одна-единственная дорога, и все, кто направляется в деревню, поневоле проходят мимо корчмы.
Винца готов был зайти хоть на кладбище, лишь бы оттянуть время.
Чего я так боюсь?!
Винца выпил холодного пива, именно такого холодного и вкусного, какого ему хотелось.
Хоть что-то…
Рядом с распивочной, в «салоне», заиграли цимбалы, затем вступили скрипки, гудящие контрабасы и озорной кларнет. Винца задрал голову, словно подставляя лицо дождику, и увидел почерневший потолок.
В «салоне», дробно топоча и непостижимо быстро перебирая ногами, отплясывал Людва Дворжачек так, что звенели стекла в окнах. Он хлопал себя по каблукам, и потное пятно на спине расплывалось все шире. Волос на голове у Людвы почти не было.
— Винца! — просипел он в середине подскока и приземлился с грохотом, словно мешок гороха. — Винца, Друг!..
И осклабился. Это, видимо, должно было означать «приятное изумление».
— Ну, будет! Я уж и не чаял… Папаша-то ехать за тобой собрался.
Винца пожал плечами, что, в свою очередь, должно было означать «у меня голова шла кругом».
— Наш ансамбль едет в Стражнице. На всю область прогремели… Поработаешь за меня эти дни?
— Ты сам до этого додумался?
— Винца, друг, неужто ты способен на гадость?.. Всего ведь несколько дней! Десять, от силы две недели!
Винца отрицательно покачал головой. Людва стоял с убитым видом, руки плетьми обвисли до коленей.
— Винца…
— Ты в своем уме?! Ну могу ли я работать зоотехником? Вот так, ни с того ни с сего!
— А почему не можешь?! Чему ж ты сто лет учишься? Председатель согласен… А иначе он меня не отпустит. В Стражнице, Винцик, ты можешь себе это представить?!
«Винцик»! Слово-то какое, будто улитка на языке. Винца встал:
— Мне пора!
— Винца… — И Людва досадливо махнул рукой.
А на дворе жара. И какая жара!
* * *
Его окрестили Винценцем, и он носил это имя будто второй нос. Винценц по фамилии Адамек. Как выражался отец, Винца учился «на пана». Теперь он идет по улице в белых брюках, черно-белой полосатой рубашке, на носу темные очки в серебристой оправе, ноги в вишневых носках и черно-белых кроссовках горят огнем.
А если и тут пройтись босиком?
И он слышит голос отца: «Вот станешь паном…»
На улице ни одной собаки. Только окна.
По мостовой зацокали подковы. Винца едва сдержался, чтоб не оглянуться. Даже в деревне отвыкли от зрелища лошади не в упряжке. Винца упорно смотрел себе под ноги. Он был как бы мишенью, а топот копыт — хорошо нацеленными стрелами. И вдруг ритмичный топот рассыпался звонкими хаотичными звуками. Винца не выдержал и оглянулся.
Вороной конь яростно пританцовывал, грызя удила, оседал на задние ноги и угрожающе взмахивал в воздухе передними. На коне сидел верхом соседский мальчишка Олин. В прошлом году на каникулах Олин спустил все четыре колеса на семейном «сокровище» Адамеков за то, что Адамеки задавили его курицу из породы корольков.
— Здорово, а?!
Олину было пятнадцать, и раза два в году он резко и бесповоротно менял свое решение о будущей профессии.
На то ему и пятнадцать.
Винца кивнул.
— И я бы не прочь так прокатиться.
Олин похлопал вороного по шее.
— Я теперь буду жокеем. После каникул поступаю в Кладрубский техникум.
После каникул.
— Тебе хорошо, — сказал Винца.
— Ни фига хорошего, — сердито отрезал Олин и озабоченно добавил: — На семь кило я уже похудел, а надо сбросить еще не меньше пяти.
— Нечего было брюхо набивать.
— А кто мне советовал больше лопать?
— Я?!
— А то кто же!
— Ты же хотел тогда стать водолазом.
Олин засмеялся.
— Такие дела.
И ударил пятками вороного. Из-под копыт коня брызнули голубоватые искры.
Он уже не спрашивает совета, отметил про себя Винца. И вспомнил, как когда-то даже советовал Олину стать актером.
* * *
Едва он отворил ворота, в нос ему ударила тошнотворная вонь; Винца чуть не заплакал.
Разве я могу позвать кого-то в гости?
Он имел в виду Марию.
Козлу на это было наплевать. Он вонял, потому что жил. В пасмурную погоду и перед дождем, когда от Палавы[10] низовым ветром приносило тяжелый туман, он вбирал в себя всю эту вонь в саду и в хлеву под орехом и полную охапку ее вываливал прямо к порогу.
Хозяева настолько привыкли, что не замечали ее.
В сенях Винца посмотрелся в тусклое зеркало и услышал голос отца, разносившийся всегда гораздо дальше, чем это было необходимо:
— Она пришла яиц спросить, я ее и не узнал. Огляделся даже по сторонам — не на сцену ли я попал? Нет, в кухне мы… Так вот, под глазами у ней синее, веки серебряные, волосы отстегиваются, а титьки полистироловые…
Отец читал газеты и отлично знал значение новых слов, но частенько нарочно коверкал их и употреблял не к месту.
Винца продолжал смотреться в зеркало.
— Проклятье, — сказал он почти так же громко, как и отец, засмеялся над собой и вздохнул.
Он был дома.
— Добрый день.
Отец ел сало с огурцом, запивая его горячим молоком. Все ясно — мама снова приготовила мясо из магазина. Когда отцу случалось куда поехать и время обеда заставало его где-нибудь в трактире, он утолял голод стопкой горькой. Ни за что на свете не согласился бы он съесть кусок «купленного» мяса. «Вот будешь диплом получать, я просто не знаю, что стану есть на банкете», — говаривал он, размечтавшись.
— Здоро́во… Ты где болтался?!
— Есть хочешь? — спросила мать. — Суп еще не остыл.
— Ну, чего стоишь, будто чучело огородное?! Переодевайся. Пойдем на скотный двор.
— Сперва поешь, — перебила мать. — Наконец-то, слава богу, отдохнешь от своей учебы. На кого похож — одни штаны остались.
Отец не сводил с него пристального взгляда.
