заботило, он всегда был сердитым и скучающим. Джозеф сидел, листая литературный журнал, страницы рвались у него в руках; время от времени он поднимал глаза с нескрываемым презрением и разочарованием и гнал от себя мух, норовящих усесться ему на потную спину. Конечно, Рейчел пыталась и до него добраться.
Она уродилась хитрой бестией, настоящей мастерицей партизанской войны. Рейчел – идеальный суккуб, меняющий свои параметры по мере необходимости; нечто, достойное отдельной статьи в иллюстрированной энциклопедии их отца «Демоны и чудовища: гид по дьявольщине». Рейчел могла превратиться в кого угодно – достаточно лишь немного румян, чуть-чуть помады; все нечеловеческое могло стать прекрасным в ее руках, в ее лице.
Папа, ее партнер в этих приключениях, сын Ваала, раб Молоха, пожирателя детей, наслаждался безумным бегом по лесу и писал и переписывал их приключения по мере того, как они их разыгрывали. Мать стала Белоснежкой на войне, Гвиневрой, вдруг обращенной в святость, Джульеттой на балконе – единственной женщиной в мире Джейкоба, которая дала бы ему защитить себя.
Итак, Носферейчел вырывается из леса, бежит к крыльцу, чтобы победить Джозефа; это ошибка, и всем это известно. Их отец качает головой и усмехается, потому что Рейчел слишком нетерпелива, а Джейкоб, хотя и сам нетерпелив, всегда умудряется ее переиграть.
Мама и папа теперь оба сидят на пне, наблюдая, как битва затихает после стольких часов на солнце. Вырванные страницы из литературного журнала валяются вокруг, ветер треплет их. Совершенный, как герой древнегреческого мифа, Джозеф окидывает всех своих родственников насмешливо-презрительным взором. Сегодня выдалась долгая игра, но ему совершенно все равно, кто выиграет, а кто нет, – все равно он инвалид. Семья убеждала его присоединиться к ним и подыграть, но их бесконечные покровительственные привычки унижают его. Он – Мальтийский Сокол, золотой идол Паго-Паго, главный приз и домашняя база. Он не может умереть.
Джейкоб легко подмечал «переломные» для Рейчел моменты – чувствовал, когда ее нервы напряжены до предела, видел, как тревога, словно бесцеремонные парни из старой школы, заключает ее в медвежьи объятия. Выползая из кустов, он заранее понимал – ему не догнать ее, не схватить; шаг у шестнадцатилетней бестии длиннее, чем у него. Если он не выложится по полной, она выиграет, и ее победный смех будет еще долго отдаваться в его ушах.
Клыки оставляют мягкие белые вмятины на нижней губе. Она заправила свой плащ за пояс, чтобы он не мешал ей двигаться. В лучшем случае у него есть секунд пять, прежде чем она оторвется от него. Он движется по встречному курсу, нервно хихикая.
– Ты не уйдешь, ведьма! – кричит он. – Свежий кол для тебя наточен! – Это – цитата из одного из самых ранних отцовских рассказов, одного из его любимых – об охотнике на колдунов Макнеллисе из провинции Ариовань, но Рейчел играет на полную катушку и не тратит на подобную ерунду дыхание. Осталось четыре секунды, и она так мощно стартует с места, что, даже если бы он кинулся ей наперерез, – был бы попросту сбит с ног. За ней бы не заржавело: Рейчел, если надо, и кулаком вмажет, и пнет; сделает все, что потребуется, ради победы. Если Джейкоб уронит меч, она сможет убить его – хоть прежде сестра даже и не пыталась, сегодня в изгибе ее напомаженных губ просматривается нечто гротескное, по-настоящему дикое. Две секунды – и он понимает, что уже потерял ее; победа над зубастой нечистью теперь наверняка достанется Джозефу, и он будет насмехаться над ним, словно король-триумфатор на рубиновом троне.
– Нет! – кричит Джейкоб негодующе. Странствующий рыцарь, несмотря на все свои человеческие слабости, не может проиграть этаким демонам! На бегу он отводит руку назад и замахивается мечом в сторону, как раз в тот момент, когда Рейчел запрыгивает на первую ступеньку крыльца. Деревянный меч взлетает бумерангом, описывая отвратительную дугу к ее голове. Он представляет, как ее мозги вытекают из ушей; плащ развевается на ветру, ее груди вздымаются от прерывистого дыхания в объятиях Джозефа. Джейкоб кричит, силясь вспомнить момент. На мгновение ему кажется, что так все и произошло, – но фокус зрения расплывается, и вот он уже видит себя (или кого-то, кто кажется ему собой) стоящим внутри дома и глядящим в окно.
Рейчел настигает Джозефа, и он замечает крутящийся деревянный снаряд у нее над плечом лишь тогда, когда она уже припадает к его горлу и ее змеиный язык делает выпад. В его глазах – испуг, вызванный то ли этим сестринским маневром, то ли моим брошенным мечом, но на губах – некое подобие улыбки. Мощными руками он поднимает ее и усаживает себе на колени – как раз в тот момент, когда деревяшка задевает ее ухо по касательной и влепляется в эркерный витраж, расколачивая его вдребезги.
Его мать и отец, подошедшие к нему, слишком ошеломлены, чтобы что-то сказать. Он изучает их лица, замечая некоторое разочарование – не слишком сильное, впрочем. Каждый из них анализирует свою собственную часть большего целого, чересчур поглощенный собой, чтобы что-то предпринять, – и не заботясь ни о чем, кроме того, как эта новая химия между ними вписывается в гораздо более грандиозные, более личные схемы.
Рейчел отталкивается от груди брата, встает с победоносно воздетыми руками и ухмыляется Джейкобу – слепо и бездумно, как голодная акула. Папа смеется безудержным смехом, переходящим в девичье хихиканье, и звук этот настолько чуждый, что Джейкоб вздрагивает. Тяжелые осколки стекла дождем осыпаются с подоконника, усеивают клумбу.
Мама дергает сетчатую дверь, придерживает ее, чтобы брат мог вкатиться внутрь, и просит его помочь сложить в сушилку белье. Осколки блестят на полу, но всем будто бы наплевать, что едва ли имеет смысл. Папа дружески взъерошивает волосы Джейкоба и идет возиться в гараже. Рейчел медленно выпутывается из плаща, ее собранная в хвост шевелюра подметает воздух; обнимает брата – то ли ненавидя, то ли прощая. Его дыхание сбивается, все они покидают его, исчезая, пока он размышляет об этом убийстве, которое практически совершил, – видя, как ее череп треснул и мозги брызнули на колени Джозефа.
Он отводит глаза, минуя столовую; ветерок из новой дыры, проделанной в доме, нашептывает банальные слова раскаяния. Отмахиваясь от него, он поднимается к себе в комнату и ложится на кровать. Чувство вины не давит на слезные железы, как обычно, а оседает где-то на языке. Краем глаза все еще видно, как что-то мерцает, ярко-белое с алыми прожилками – будто кровь стекает по шпаклеванной стене.
