между тем исподлобья, незаметно вглядывался в его лицо — за время своей работы в больнице он научился по внешнему виду определять состояние пациента и развитие болезни. К лицу Ивана вдруг прихлынула кровь, он как-то удивительно помолодел, почувствовал прилив сил.
— Что ж, я бы не сказал, будто наши дела так уж плохи!.. — Врач бодрился и не выпускал руку больного, хотя уже успел сосчитать пульс. Наверно, его доброе теплое пожатие стоило многих лекарств, однако Ивана оно не очень-то утешило: в больнице эти вселяющие надежду слова «наши дела неплохи» говорили даже тем, кому через день-другой закрывали глаза…
— А лекарства?.. Лекарства?.. Где же, наконец, лекарства, которые помогут?.. — не спрашивала, а отчаянно причитала бедняжка Олена, не сводя умоляющего взгляда с охранителей здоровья.
— Эх, матушка, коли бы я знал, где такие лекарства, то жил бы не в Ужгороде, а в Москве, и меня возили бы к больным не на тряском драндулете, а на реактивных самолетах да вертолетах… — сокрушенно произнес врач. Но, сразу поняв неуместность своего замечания, переменил тему: — Что вам сказать? Домашняя обстановка благотворно повлияла на общий тонус больного. Я опасался худшего… Подкрепим, поддержим… Что в наших силах…
— Подкрепите, подкрепите!.. Все на свете отдам… — расщедривала душу Олена. А в глазах Ивана не светилась, а будто тлела мольба и последняя надежда. Слова были не нужны, и Иван молчал.
Пока измеряли температуру, пока больного осматривали, Олена переводила взгляд с медсестры на врача и обратно. Но как только они начали готовить для переливания крови принесенные шофером инструменты, вышла во двор. Сердце у нее было слабое.
Долго все это тянулось. Олена почистила хлев, где зимовали подсвинки, нашла себе работу в летней кухне, стоявшей напротив хаты. Наконец помыла руки и вошла в сени, а бедный Иван все еще лежал под белыми простынями, и над ним работали привезенные из Ужгорода приборы.
— Им-то каково… То-то наглядятся горя да мук!.. Небось у самих сердце разрывается! — шептала Олена, и врачебное дело казалось ей чудом. Всю жизнь она почитала наивысшей премудростью умение вправить кость, зашить рану, а самыми чудодейственными лекарствами казались ей порошки, мгновенно снимавшие головную боль.
Занятая своими мыслями, она не заметила, как очутилась на чердаке, не помнила, как взобралась по приставной лестнице. Свет щедро струился сквозь щели и не только стлался понизу, но как-то странно и необычно делил на части темень под крышей.
«Господи!.. Они вон в какую даль не поленились, да чтобы я для них пожалела?..» — говорила себе Олена, хотя и так давно все решила. Она только не знала, кого чем угостить. И потому разглядывала связку колбас, пропитанные дымом куски сала, три толстенных окорока — каждый весом с подсвинка, а по вкусу такие, что за них не жалко и чистого золота. Все это, освещенное лучами солнечного света, полосами падавшего сквозь щели и две отдушины в форме сердца, которые были прорезаны для того, чтобы на чердаке гулял сквозняк, все говорило о добром достатке и хорошо налаженном быте в доме мастера Ивана, все просилось на стол.
— Только бы здоровье Ивану — ни в кладовой, ни на чердаке пусто не будет! — шептала Олена, снимая с жерди две длинные колбасы: для медсестры и шофера. Задумалась, какой окорок взять для врача, передний или задний. Сняла задний и упрекнула себя за то, что колебалась. Иван, горемычный, ест теперь мало, и тем, кто о нем заботился в городе, кто и сейчас о нем радеет, не грех отдать что угодно и не жаль ни капельки!..
Она торопливо завернула гостинцы и остановилась, не зная, как быть дальше. Одарить ли приехавших самой прямо тут, в сенях, или сделать это как-нибудь иначе? Решение пришло мгновенно. Ведь они вынесут из хаты свои приборы. Значит, скорей к машине!
Олена быстро вышла, чтоб ее не застали в сенях.
Шофер — чернявый, еще молодой мужчина — недоумевающе посмотрел в ее сторону, когда она остановилась перед дверцей автомобиля, держа у груди свертки. Однако недоумение его длилось недолго. Спохватившись, он, ни слова не говоря, распахнул дверцу с никелированной ручкой-замком.
— Это самому главному, а это вам, а вот той сестричке, — сказала Олена, положив на край выдвижной койки окорок и одну колбасу, другую она дала шоферу в руки, словно так было доходчивее и понятнее.
— Спасибо, мамаша! — Шофер присоединил свою долю к тому, что уже лежало на койке.
— Кушайте на здоровье! Лишь бы только Ивану помогло!..
— Поможет, как не помочь!.. — отвечал шофер, оглядываясь, и сразу увидел на крыльце медсестру. — Бегите, мамаша! Вас зовут…
Олена поспешила в хату.
Иван лежал навзничь и, казалось, мучительно ждал чего-то, хотя выражение лица у него было умиротворенное и спокойное, спокойное до безразличия.
— Иван Иванович отлично перенес переливание. Молодцом! — похвалил врач его выдержку.
— Молодцом? — Олена не сразу сообразила, что это означает.
Но в этот момент вошел шофер, чтобы помочь вынести приборы, и все направились к выходу.
— Не исключено, что немного погодя Ивана Ивановича начнет бить озноб. Вы этого не пугайтесь. Такое бывает даже с людьми куда более здоровыми и сильными. Главное — спокойствие и выдержка. А там увидим… — Врач словно что-то обещал Олене, словно успокаивал ее, наставлял.
— А полегчает ему?.. — Олена не спрашивала, а молила.
— Полегчает!.. Непременно полегчает! — И врач поспешил вслед за медсестрой, которая уже садилась в машину.
VI
Юрко вскочил, услышав шаги за дверью.
Последние ночи он спал и не спал — все слышал. От этого постоянного напряжения ныли и болели мышцы он чувствовал себя слабым, как комар.
— Скорей иди! — рыдая, сказала мать.
— Чего плачете? Думаете, поможет?.. — пробормотал Юрко. А сам весь дрожал, и неприятный холод пополз по спине к затылку.
Олена что-то молвила в ответ, но он не расслышал — она уже семенила от нового дома сына к старой хате, их семейному гнезду, где лежал больной Иван.
Юрко услышал, как заворочалась на кровати жена, как проснулись оба его сына, а в хате стояла такая тишина, от которой пробирал мороз.
Натянув брюки — он надевал их, сидя на кровати, при тусклом свете ночника, — Юрко заметил, что они задом наперед. Наступив на штанины, быстро сдернул их, и через секунду брюки снова были на нем.
Когда застегивал ремень, у него вырвался нервный вздох, и он быстрым движением откинул занавеску на большом окне, выходившем на улицу.
Мир за стенами теплой хаты рябил голыми деревьями, росшими на обочине дороги, ветви сплетались в диковинное, небрежно брошенное
