это был скорее хороший управляющий с крестьянской хитринкой. Так, он сумел договориться с халифом ар-Ради в обмен на уплату миллиона дирхемов получить в ленное владение Персиду. При этом везир категорически запретил своему послу выдавать знаки ленного дара, как-то: почетные одежды и знамя, пока ему не будут вручены деньги. Однако ‘Имад ад-Даула силой отобрал все это у посла и, разумеется, ничего ему не выплатил[181].
Верность, кротость и справедливость Рукн ад-Даула хвалят[182]. Бежавшего к нему «со своим конем и плетью» Марзубана он велел одарить таким большим количеством ценных подарков, что ал-Мискавайхи ничего подобного никогда не видывал. Этот летописец, бывший в то время библиотекарем везира в Рее, поспешил к городским воротам, чтобы вместе со многими другими зрителями поглядеть на караван даров[183].
Спустя немного времени везир Рукн ад-Даула сделал своему повелителю совершенно разумное в основе своей предложение: оставить за собой земли подзащитного, ибо тот слишком слаб для того, чтобы хорошо ими управлять. Однако правитель отклонил это предложение как недостойное. Ал-Мискавайхи, который через своего хозяина должен был хорошо знать Рукн ад-Даула, все же называет его «человеком возвышенного образа мыслей»[184]. Правда, он сетует, что Рукн ад-Даула отравил существование своему дельному везиру Ибн ал-‘Амиду, «хотя он и действовал лучше, чем прочие Дейлемиты, но он, как солдаты после одержанной победы, брал только то, что он непосредственно захватил, не задумываясь над будущим». Он был слишком слаб против своей солдатни, которая до такой степени досаждала жителям, что последние по ночам совещались в пустыне, «скрестив ноги на шеях своих лошадей», чем бы их умилостивить. Кроме того, он был убежден, что его могущество связано с властью курдов, а посему не принимал никаких мер против этих разбойников. Когда ему докладывали: «Захвачен караван, скот угнали», то он ограничивался тем, что говорил: «Люди ведь тоже должны как-то жить»[185].
Му‘изз ад-Даула, правитель Вавилонии, был резок и вспыльчив, поносил своих везиров и придворных чиновников последними словами[186]; а везира ал-Мухаллаби даже наказывал побоями. Во время болезни, однако, он делался кротким[187]. Что же касается его привычки во время каждого приступа болезни — а он страдал камнями мочевого пузыря,— когда ему казалось, что пришла смерть, самому совершать над собой обряд оплакивания, то это, конечно, отвечало обычаям горцев-дейлемитов. Он «легко пускал слезу»; так, заливаясь слезами, он умолял своих тюрков отважиться еще на одну общую атаку в ходе уже почти проигранного сражения, а когда они соглашались, то сам скакал впереди всех[188]. В своей грубой солдатской заносчивости он совершенно бесцеремонно обращался с находившимся в его власти халифом. После смерти своего везира ал-Мухаллаби, прослужившего ему тринадцать лет, он тотчас же забрал себе его имущество и вымогал деньги со всей его челяди вплоть до лодочника, так что весь народ был возмущен его поведением[189]. На строительство своего нового дворца в северной части Багдада он затратил 13 млн. дирхемов, которые не задумываясь забрал у своих приверженцев (асхаб)[190]. Он никогда не утруждал себя великими идеями о правах народа. Он расквартировал своих солдат в Багдаде по домам горожан, что было для них тяжким бременем, а кроме того, наделял своих солдат еще и земельными угодьями. При нем чиновники государственного надзора утратили какую бы то ни было власть, общественные работы не велись, солдаты принимали от него земельные наделы, из которых безрассудно выжимали все соки, а затем обменивали на другие[191]. Потом он вдруг совершенно неожиданно стал всячески поощрять ремонт плотин, сам своими руками носил землю в поле одежды, и все войско следовало его примеру. Таким образом он сделал вновь плодородными округа Нахраванат и Бадурайа, которые превратились в пустоши, и жители Багдада полюбили его за это[192].
Его сын Бахтийар, прозванный ‘Изз ад-Даула, отличался большой физической силой — он мог держать здоровенного быка за рога с такой силой, что тот не в состоянии был пошевелиться[193]. Во всех же иных качествах ему было отказано самым жалким образом: «Он никогда не держал слова, никогда не исполнял угроз, ничего не говорил и ничего и не делал»[194], «проводил время в охоте, еде, пьянстве, музыке и шутках, играл в нарды, развлекался собачьими и петушиными боями и распутными женщинами. Когда у него кончались деньги, он смещал везира, отбирал у него имущество и назначал другого»[195]. Согласно одному более дружелюбному мнению, ему доставляли радость ценные книги, одаренные талантами рабыни и арабские кони благородных кровей, которым он любил дать порезвиться в пустыне[196]. Когда его мальчик-тюрок, служивший ему для любовных утех, попал в плен, «он перестал есть и пить, непрестанно вздыхал и стонал, а когда везир или военачальник приходили к нему по важным делам, он всякий раз начинал жаловаться им на постигшее его горе, так что в конце концов лишился какого бы то ни было уважения в глазах людей»[197].
Единственной фигурой подлинного государя из всей династии являлся ‘Адуд ад-Даула (ум. 372/982). К концу его правления ему были покорны земли от берегов Каспийского моря вплоть до Кермана и Омана; недаром он впервые в истории ислама вновь стал носить древний титул шаханшаха — «царя царей», ранее воспринимавшийся как кощунственный. Титул этот и в дальнейшем был сохранен за его преемниками[198], что также являлось возрождением древневосточных обычаев. На нем лежал отпечаток его северного происхождения: у него были голубые глаза и рыжеватые волосы[199]; везир называл его Абу Бакр — торговец навозом, так как он был похож на одного человека с этим именем, который продавал навоз садовникам Багдада[200]. ‘Адуд ад-Даула был жестокий человек: везира Ибн Бакийа, действовавшего против него и выданного ему же с выколотыми глазами, он приказал бросить под ноги слонам. Это был первый случай такой казни в истории ислама[201]. А другой везир, когда не смог как-то исполнить порученного ему дела, покончил с собой из страха перед немилостью своего повелителя[202]. ‘Адуд ад-Даула был безжалостен и в отношении самого себя: когда одна девушка настолько заполонила его сердце, что стала отвлекать его от дел, он приказал увезти ее[203].
Как правитель, желавший хорошо управлять огромным государством, он заботился о быстроте службы связи. За опоздание почтальона наказывали. Так он сумел добиться, что почту доставляли из Шираза
