из берегов, подступает к золотому прииску, что виднеется на буром косогоре, по которому растянулись улочки рабочего поселка.
Степные речки живучие. Иной раз кажется, что летняя жара навсегда перехватила ослабевший ручеек, и он, не в силах пробиться среди гранитной гальки, исчезает под глыбой диабаза, раскаленного полуденным солнцем. Но не отчаивайся, пройди сотню, вторую сотню метров по обнаженному, зарастающему осокой дну: вон березка склонилась над глинистым ярком, в тени ее сочится родничок, потом еще, еще один — целая семейка вырывается наружу и, соединившись, начинает пробиваться дальше, к другой семье. Глядишь, уже образовался сплошной ручей, светлый, ледяной: ему теперь не страшен зной. Умеют, умеют степные речки вовремя уйти под землю, набраться сил и снова прорубить себе дорогу через кустарник острыми клинками своих притоков.
Братчиков стоял на высоком берегу, откуда открывался вид на строящийся гидроузел, и объяснял Синеву довольно сложную схему водоснабжения будущего никелькомбината.
— Предполагается воздвигнуть четыре-пять таких плотин. Это позволит создать резерв порядка двух миллиардов кубометров. Вода пойдет самотеком, комбинированным путем, — по каналу и по трубам водовода, на трассе которого будут сооружены насосные станции.
— Неужели ничего другого нельзя было придумать?
— Думали не один год. Все присматривались, прислушивались к этим ручейкам, буйным во хмелю весенних паводков и слишком скромным, тихоньким в засушливое лето. Был вариант — проложить водовод от Урала. Посчитали: дорого обойдется. «Гидропроект» здесь поработал не меньше, чем в Египте, в районе Асуана.
Братчиков ходко шагал от экскаватора к экскаватору, поднимался в будки машинистов, расспрашивал, как идут дела, подбадривал, обещал каждому свое и, обойдя, наконец, все забои, вскарабкался по крутому сыпучему откосу на гребень вала. Синев еле поспевал за ним, удивляясь его подвижности.
— Вот оно, началось! — повторял он каждый раз, когда приостанавливался, чтобы окинуть взглядом всю площадку.
«Чему он рад?» — недоумевал Синев (на него не производили впечатления эти земляные пирамиды в пойме реки Сухой).
С гребня вала было видно, как спускались в забои один за другим тяжелые самосвалы, как, получив свою порцию земли, перемешанной с глиной и песком, они двигались дальше, к торцовому откосу едва обозначившейся плотины, как ненасытные ковши экскаваторов, лязгая и скрежеща, опять вгрызались в толщу изъеденного берега, над которым кружились бездомные стрижи.
— Ловко уминают мякиш, — говорил Братчиков. — Но скоро дойдут до гранитной корочки, тогда без аммонита зубы поломаешь. Скоро, скоро загремят над степью взрывы... А позволительно спросить, чего это ты все молчишь?
— Ума-разума набираюсь. Ты вот, к примеру, ясно представляешь себе, что здесь будет, а я — нет.
— Э-э, братец, это наживное! Молодец, что приехал! Мы с тобой горы сдвинем!.. Не скучаешь по женушке? Не раскаиваешься, а? Только откровенно.
— Как у тебя меняется настроение: то хмурился, то повеселел.
— Одним словом, несерьезный человек! У строителей, дорогой мой, чертова дюжина огорчений и полдюжины радостей на дню. Поработаешь, узнаешь. Бывают и отчаянные минуты, но походишь по площадке, поговоришь с людьми — и нос кверху.
Он так увлекся гидротехническими работами, что на трассу к путеукладчикам ехать было уже поздно: солнце опускалось за дальними увалами, окрасив всхолмленную степь в темно-багровые тона.
Вечерние тени удлинялись, и все вокруг приобретало гигантские размеры: ближние высотки стали горной цепью, берега Сухой — головокружительными скалами, земляная насыпь вдвое, втрое поднялась над бездной пойменного котлована.
«Газик» бежал навстречу теплым восточным ветрам, то ныряя в длинные тоннели балок — и тогда словно вдруг сгущались сумерки, — то вырываясь на голые пригорки, залитые мягким светом кулижек молодого ковыля.
Братчиков включил радио: передавали сообщение ТАСС о запуске космической ракеты. Они слушали молча, не мешая друг другу. Потом, когда заиграла музыка, Алексей Викторович повернулся к Синеву и подмигнул ему.
— Что скажешь, военный комментатор?
— Не выпытывай, все равно ничего не знаю.
Братчиков приподнял лобовое стекло, пригнулся, подставив лицо под упругую струю пахучего степного ветра.
Шофер прибавил ход, чтобы доставить удовольствие начальству, которое с молодым азартом следит за тем, как бегут по накатанной дороге лучи фар, как поигрывают металлические блики в желобках то одной, то другой колеи проселка, как мерцают на обочинах ковыльные метелки — это фамильное серебро степи.
— А знаешь, Василий, ловко ракеты подгоняют всех и каждого. Иной раз, когда старость начинает одолевать, невольно думаешь: Пора, братец, и тебе на отдых. Одним словом, перигей! Но тут как раз космический сюрприз, и ты снова с яростью необыкновенной берешься за дела. Кому же охота оказаться в п е р и г е й щ и к а х!..
5
Вскоре после той — нечаянной и неловкой — встречи с молодой красивой женщиной Федор пришел в штабную палатку управления треста, чтобы сдать наряд и рапортичку. Обеденный перерыв еще не кончился, и на месте никого, кроме уборщицы, не оказалось. Он присел на раскладной стул, у раскладного столика, решив подождать кого-нибудь из планового отдела. Взял арифмометр, принялся делить фактическую выработку бригады на проставленные в наряде нормы.
— Что вы здесь хозяйничаете, товарищ?
Федор оглянулся, быстро встал, привычно одернул гимнастерку.
Перед ним стояла та самая женщина, которая испуганно прикрывала грудь не то кофточкой, не то полотенцем, когда он влетел к начальнику строительства с телеграммой от Синева.
— Я вывожу проценты.
— Проценты и без вас выведут, было бы чего выводить. Давайте ваши документы.
— Слушаюсь, — Федор протянул ей рапортичку и наряд.
Не взглянув даже, она сунула их в шкаф, раскрыла толстую папку-скоросшиватель и углубилась в чтение сводок.
— Виноват, разрешите узнать, кому я сдал рапорт?
— Моя фамилия — Бороздина.
— Спасибо. Можно идти?
— Я вас не задерживаю.
Федор обратил внимание на ее профиль: высокий, прямой лоб, прямой нос, своенравный изгиб строгих губ и округлый добрый подбородок.
— Разрешите, товарищ Бороздина... виноват, как ваше имя-отчество?
Она обернулась и, удивленно вскинув брови, с любопытством посмотрела на него.
— Надежда Николаевна.
— В общем, Надежда Николаевна, я хотел извиниться за мое тогдашнее вторжение...
— Забудьте.
— Есть забыть, — Федор четко повернулся, вышел.
«Ну и чудак, — подумала Надя, — Придется спросить у дядюшки, что это за сокровище такое, из каких армейских кладовых».
В воскресенье Федор отправился на берег протоки. Он шел, вспоминая далекую Прибалтику: последний парад дивизии; неспокойное, штормовое море; туманное, подсвеченное солнцем небо над прибрежным лесом... Так он спустился по узенькой тропинке в травянистый сухой овражек и здесь столкнулся лицом к лицу с Бороздиной, возвращавшейся из поселка геологической экспедиции. (Ну разве это не счастливая случайность?)
— Добрый вечер, Надежда Николаевна!
Она будто не сразу узнала его, ответила:
— А, это вы, Герасимов. Добрый вечер.
И посторонилась.
— Вы не сердитесь на меня, Надежда Николаевна?
— Довольно, Герасимов. Получается как в чеховском рассказе.
— В общем, может быть, действительно
