добрый день. Натали оглянется и наверняка кинет горстку смеха в уши Олияра: «Чего это Пець пешком приплелся?»
В самом деле — они появились раньше всех. И сделали то, что он и ожидал. Был и необычный штрих.
— Знаете, Петр Яковлевич... Знаете... — хихикнула Натали в кулачок. — Наш Савич вчера просидел целый вечер с литературными гуляками... И пошел ночевать к новой зазнобе... Навеселе.
Петр Яковлевич насупился: «Ты гляди! Савича судит... На одну доску ставит рядом с собой... Хоть в этом радость».
— Прошу объяснить цель вашего сообщения. Это что — персональный донос?
Натали как ветром сдуло. «Теперь пойдет перешептываться по отделам: дескать, Пець сегодня без клепки в голове пришкандылял».
Подозвав к себе Олияра, спросил:
— Орест Остапович, в каком положении ваша система учета рабочего времени? Наверно, есть смысл освободить вас от административных забот. Чтоб не набегами, а систематично... Подключайте наших математиков...
— Вы меня смещаете с должности заместителя? — побелел Олияр.
— Нет. Но я хочу поскорее увидеть автореферат вашей диссертации. Сколько волынить?
— Пець не с той ноги встал. Свирепствует, — догнав Натали, прошептал ей Олияр.
Пець — так называют его сотрудники. Конечно, за спиной. Есть и другие прозвища. Но наиболее стабильное — Пець. Раньше и на улице, и дома другого имени он не имел. Это — наследие от бабальки. На сорок пятом году дождалась наконец внука. У нее к тому времени повыпадали все зубы, поэтому вместо обычного «Петрусь» из шамкающего рта вылетало «Пець». Голос у бабальки был отменный. Вот и катилось от двора до двора, от соседа к соседу через тыны, через огороды: «Пеця! Пеця! Куда ты запропастился?» И аж сюда докатилось.
Правда, это прозвище не раз цеплялось за всевозможные пни и камни, торчавшие на жизненном пути, трепалось, рвалось на полоски, но никогда не открывалось до конца. Неизвестно, каким образом оно слепливалось, штопалось и приклеивалось снова. Та же самая Натали в первый день своего секретарствования обратилась к нему: «Пець Яковлевич, звонят...» Спохватившись, выдернула покрасневшее лицо из приоткрытой двери и не показывалась в кабинете до обеда.
«За каждым тянется цепочка протоптанных следов, — вздохнул Петр Яковлевич. — Порой к ним веселинка приклеится, порой — горчинка...»
Низкие рваные тучи, касаясь почерневшей, как закопченный котел, горы, усеянной голыми деревьями, поднимались все выше и выше, роняли на тонкие ветви мокрые, прилипчивые клочья. «Вот тебе и февраль! Как говорила бабалька: «Месяц лютый[2] спрашивает: ты обутый?..» — Петр Яковлевич обвел взглядом левое крыло лаборатории. — Когда же мы въедем в свое разрушенное обиталище? Навязали мне строителей, гром бы их побил!»
Услышав сигнал автомашины, он оглянулся. Едва не задевая за ворота, во двор, позвякивая прилаженными к колесам цепями, медленно вползал панелевоз. Следом за ним двигался кран, покачивая длинной решетчатой стрелой. Пятясь перед машинами, размахивал руками прораб Антон Калинович Гузь. Он катился как огромный круглый мяч, короткие рыжеватые усики подпрыгивали на его жирном лице, выпуская из-под верхней губы крутую ругань. «Как с Гузя вода», — прозвали прораба остряки из лаборатории. Гузю действительно удавалось выходить сухим из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Он умел все объяснить, на все у него были приготовлены бумажки, у него везде были друзья и единомышленники. Не моргнув глазом, они подтверждали его вранье.
«Что ты мне, голубчик, запоешь сегодня? — Встал Петр Яковлевич и тут же присел от неожиданной боли под кожаным патроном протеза. Напряг мускулы, будто связал все тело в тугой узел. По давно выработанной привычке разделил пространство перед собой на три круга — большой, средний и малый. — Управление болью — это управление вниманием...»
Мерцающий снег у подножия горы и голые деревья — большой внешний круг. Его волны-кольца докатывались до среднего круга — двора, подстриженной стены-ограды с утопленной в нее скамеечкой. Внутренний круг суживался до точки, которой представлял Петр Яковлевич себя.
Он, этот внутренний круг, скрыт в его телесной оболочке, которая пульсирует болью, боль нарушает равновесие между состоянием организма и средой его обитания. Это можно назвать латинским словом — апперцепция. Восприятие человеком тех или иных предметов объективного мира, обусловленного предшествующим опытом и психическим состоянием в момент восприятия. Нарушился гомеостаз — относительная устойчивость физико-химических и биологических свойств внутренней среды организма человека.
Как писал Павлов? Ага! Каждая материальная система может существовать до тех пор как отдельная данность, пока ее внутренние силы притяжения, сцепления и т. д. уравновешиваются с внешними действиями, среди которых она пребывает. Это относится и к простому камню, и к сложнейшему химическому веществу, и к целому организму. Как определенная замкнутая вещественная система организм может существовать до тех пор, пока он способен уравновешиваться с окружающими условиями.
Внутренние силы — воля, собранность, сосредоточенность. Внешние — осточертевшая погода, снег, мороз... Организм и среда вместе образуют цельность. «Заглушай свою боль как составную часть этого целого, иначе пропал рабочий день». Петр Яковлевич знает, что именно так и случится: закон разветвления возбуждения.
Отдельный нейрон способен превратить одиночный импульс в лавину импульсов — каждый из них такой же результативный, как и исходный. За первичными ветвлениями следуют новые, и вряд ли кто-нибудь установит границу перемен или реакций, которые могут наступить после распространения эффекта.
«Боль утихает! Мне не больно! Я способен двигаться», — приказал себе Петр Яковлевич.
Боль в ноге и в самом деле постепенно утихала, немела. Но перекинулась на культю левой руки. Он никак не мог пошевелить ею, поднять, распрямить протез. Что-то нарушилось во взаимодействии между культей и искусственным продолжением руки. Импульсы почему-то не доходили до исполнительных механизмов. Это он особенно резко почувствовал, когда пошел вслед за краном.
«Сколько лошадиных сил в панелевозе и подъемном кране? Куда их впрягал Гузь?.. Нет, надо отвлечься от этих вопросов, надо привести себя в рабочее состояние. Значит, нервная система... Она обладает неограниченными потенциальными возможностями для действия. Но если эта активность не осмыслена, не скоординирована, не целенаправлена, она ведет к разрушению организма. Однако... Однако мозг действует, несмотря на то что его потенция действия частично становится потенцией саморазрушения...»
Размышления Уолтера Эшби неожиданно всплыли в памяти Петра Яковлевича. Все его внимание переключилось на мысли, с которыми не раз вступал в спор, отстаивая верность, последовательность и доказательность своих выводов.
«Вот тебе и вся мудрость. Посидел полчаса на холодной скамеечке, теперь мучайся.
