эта история наполняет меня самыми дурными предчувствиями…
— И вы тоже… — в голосе Генриха IV послышалась горечь. — Но я могу поклясться, что все это излишне преувеличено. Тут явно постарался этот пес — Кончини! Это все он и его отвратительная Галигаи… Это они стараются настроить мою супругу против меня!
— И какой вывод вы из этого делаете? — спросил герцог.
— А какой еще можно сделать? Да тут все просто шито белыми нитками…
И действительно, увидев мужа, Мария Медичи теперь резко прерывала беседу с близкими ей людьми, например с Кончино Кончини или герцогом д’Эперноном. Беседа, правда, как правило, касалась именно Генриха, но ее содержание вряд ли могло порадовать его.
Большой новостью для окружающих стала и чрезмерная строгость Марии Медичи. Вообще-то она и раньше называла Лувр публичным домом, но теперь вдруг совсем разошлась и решила казнить за излишнюю распущенность одну из своих фрейлин. Генрих IV сначала лишь пожал плечами, однако потом все же был вынужден вмешаться. Он сказал, что на дворе XVII век, что Парижский двор — это просвещенный двор, и здесь совершенно недопустима подобная суровость за подобные пустяки.
На это Мария Медичи заявила ледяным тоном:
— Лувр не должен быть публичным домом.
— Но это явное преувеличение, — возразил король. — К тому же вы уже не раз говорили так, но это никогда не влекло за собой подобных последствий.
— А вот теперь последствия будут самыми жесткими. Я не потерплю…
— Что вы не потерпите? — перебил ее король. — Девушка просто допустила некоторую неосторожность. Ну и что? Это же не преступление? И потом, вы говорите о недопустимых нравах в Лувре, но кто его сделал таким? Мадам, а не вы ли ввели у нас чужеземные порядки? А вот теперь вы, поверьте мне, явно переусердствовали в области морали.
И вот тут-то Мария Медичи дала волю всем своим эмоциям:
— Эта придворная шлюха должна быть казнена! И она будет казнена! Но даже не это самое главное… Вы — король, а ваша голова занята одними юбками! Это вы подаете всему двору дурной пример!
Не переводя духа, Мария Медичи оставила всякую сдержанность и, размахивая своими большими руками и топая ногами, закричала:
— Так вас надолго не хватит! Ваши собственные пороки доконают вас! Попомните мои слова: очень скоро с вами стрясется беда!
«Скорее, с вами», — подумал Генрих и протянул руки, чтобы подхватить эту женщину-башню (после родов Мария еще сильнее растолстела), если она начнет падать. Но этого не случилось. Наоборот, флорентийка вдруг заговорила намного спокойней, хотя малейшее движение ее лица и тела по-прежнему обнаруживали настороженность:
— Сделайте меня регентшей!
Генрих даже не нашел, что ответить. Подобный поворот не на шутку озадачил его. Мария Медичи, почувствовав нерешительность венценосного супруга, усилила атаку:
— Если меня не коронуют как французскую королеву, на что я, кстати, имею полное право, я могу превратиться в дутую фигуру, подчиненную в отсутствие короля Регентскому совету. Такое положение недостойно для матери дофина. Да! Да! Подумайте о вашем сыне. Если с вами что-нибудь случится, он потеряет престол. Чтобы этого не произошло, лучше заблаговременно назначьте меня регентшей королевства.
Король вдруг ехидно улыбнулся и предложил ей сделку.
— Взамен регентства я требую жизнь девицы, которую вы хотите казнить.
Вполне ожидаемого обморока не последовало, однако Марии Медичи пришлось чуть-чуть присесть, чтобы не потерять равновесия от возмущения. Едва придя в себя, она холодно спросила:
— Так когда вы назначите меня регентшей?
В ответ Генрих расхохотался:
— Когда мне будет 80 лет.
И тут Марию Медичи словно прорвало. Из всего потока полуфранцузской-полуитальянской брани, обрушившейся на мужа, можно было при известном напряжении сложить что-то типа «Вы не доживете и до шестидесяти»…
Глава восьмая
Коронация Марии Медичи
Потрясенный услышанным в свой адрес, Генрих IV вновь обратился к верному герцогу де Сюлли:
— Она исходит из убеждения, что мне осталось недолго жить…
— Сир!
— А как еще все это истолковать? Зачем говорить о событиях, которые не могут произойти до моей смерти?
Де Сюлли смотрел на своего короля. Его гугенотская душа бунтовала, и он не желал, как многие другие, льстиво уверять Генриха, что все не так уж и плохо.
— Сир, — сказал, наконец, он, — вам следует принять меры.
— Меры… Конечно… Но только против кого? У вас есть какие-нибудь кандидатуры, кроме… Кроме моей жены?
Герцог посмотрел прямо в глаза королю.
— Сир, Вы сами накликали на себя эту беду. Вы слишком разозлили свою супругу и вынудили ее действовать по указке этого негодяя Кончини. Заметьте, все ваши предыдущие увлечения расстраивали ее, но ни одно из них не было чревато такими последствиями, как увлечение малышкой де Монморанси.
— Но это же все ложь, наглая ложь! — взорвался Генрих.
Честный и непреклонный де Сюлли лишь мрачно покачал головой.
— Ну, хорошо, Вы правы… Но, во всяком случае, все в этой истории очень сильно преувеличенно, — поправил себя король. — Признаюсь вам, мой верный друг, любовь к ней — это, как болезнь. Ее прекрасный образ преследует меня и днем, и ночью. Но каков же мерзавец этот Кончини! Он и его женушка настроили мою супругу против меня.
