вынюхивающих и расследующих чинуш, даже крысы озадачились бы прежде, чем в них вцепиться. Но комендант Рекюмель сразу их всех затмил. Во-первых, у него начисто отсутствовали щеки. На их месте зияли провалы, как у покойника, под натянутой покрытой щетиной тонкой просвечивающей насквозь желтой кожей. И, само собой, там, в глубине вакуума, не было ничего, кроме злобы. Взгляд глядевших на меня со дна этой пустоты глаз был настолько путающим, что все остальные детали невольно отходили на второй план. Жаждущий крови взгляд андалусского мавра. Волос нет, только сверкающая белизной лысина. И стоило мне его поближе рассмотреть, он даже еще и рта не успел открыть, как я снова сказал себе: Фердинанд, вот теперь ты попал, худшего и представить себе было нельзя. Ты имеешь дело с опаснейшим ублюдком, единственным и неповторимым в своем роде, всю французскую армию, наверное, пришлось прошерстить, чтобы такого отыскать, и, если ты дашь этому типу хоть малейшую зацепку, тебя расстреляют завтра же на рассвете.
Об этом постоянно нужно было помнить, слушая вопросы, которые он задавал. Он говорил по бумажке, но в целом я заметил, и это обнадеживало, что он совершенно не в теме. Буквально все было высосано из пальца. Будь у меня такая же бумажка, я бы мгновенно его опустил. Все, что он говорил, было откровенной лажей. Я видел, что он бредит, но без предварительной подготовки и бумажки мне было его так сразу не заткнуть. Наши бойцы бы над ним уржались. И он абсолютно не врубался в то, что случилось с отрядом Ле Дрельера. Но изо всех сил раздувал щеки и изображал понимание. Вот это и было в его поведении самым тупым. Того, что произошло, умом понять невозможно, особенно если у тебя озлобленная на весь мир жалкая душонка. Ты просто чувствуешь, и потом тебя накрывает. Так что и объяснять тут нечего. Я предоставил слово малышке Л’Эспинасс, которая обладала даром много говорить и ничего не сказать, совсем как мой отец. Он не решался ее прервать. Еще бы, у нее повсюду были связи, и она на многое могла повлиять, такой палец в рот не клади. Однако этот мрачный болван явился за моей шкурой. Он прямо так и ерзал на железном стуле от нетерпения, громко стуча по нему своей костлявой задницей, как кастаньетами. Но лучше бы он засунул себе в задницу свою бумажку с инструкциями, потому что слушать его было совершенно невыносимо. Его тупость меня уже окончательно достала. Он ничего не смыслил ни в манёвренной войне, ни в [вольной] кавалерии. Отправить бы его хотя бы на время к драгунам, чтобы те его хорошенько отпиздили. Может, тогда он начнет шевелить мозгами, сделает выводы и поймет, что к чему. Ведь в жизни главное — это уметь поймать волну, даже для убийцы.
— Вижу, капрал, вы не слишком утруждали себя чтением переданных вам приказов и даже не помните содержания ни одного из соответствующих посланий, которые, вне всякого сомнения, были вам отправлены. Одних только депеш я насчитал двенадцать. И все они отправлялись... после того, как вы покинули вокзал... вплоть до того момента, когда события стали развиваться настолько стремительно, что до конца отследить их теперь не представляется возможным, я имею в виду четыре дня, в течение которых ваш отряд в полном составе был накрыт артиллерией противника, осуществив перед этим продвижение вперед к франш-контийской ферме, расположенной в семистах метрах от реки... и все это после перегруппировки и многочисленных отклонений от маршрута, установленного вашим руководством, и вот эти отклонения, сразу хочу подчеркнуть, как раз и вызывают у меня массу вопросов, их масштаб, должен сказать, просто не укладывается у меня в голове, потому что вы тогда оказались в сорока двух километрах к северу от первоначального направления. Очень бы хотелось, чтобы вы еще раз напрягли свою память, так как вы теперь единственный выживший после этой гротескной эпопеи... Единственный выживший, который что-то соображает точнее, поскольку кавалерист Крюменуа из 2-го эскадрона, обнаруженный возле госпиталя в Монлюке, вот уже два месяца не в состоянии произнести ни слова.
Я решил последовать примеру Крюменуа. Молчать. Слишком уж велика была разделявшая нас пропасть. Начнем с того, что он изъяснялся почти так же витиевато, как мой отец. Что само по себе уже было показательно. Бебер давился от смеха на своей койке. В какой-то момент инквизитор обернулся и окинул его грозным взглядом, но нужного эффекта не достиг. Опишу, что было дальше... Я прикидывал про себя, пока он говорил, в чем именно он собирается меня в итоге обвинить? В дезертирстве с поля боя? В оставлении поста? В чем-то более серьезном...
— Ладно, — сказал он в завершении, вставая, — я буду держать вас в курсе.
Больше я этого типа никогда не видел, но довольно часто о нем думал. Редко встретишь человека, нашедшего себе занятие по душе. Малышка Л’Эспинасс окончательно стала моей покровительницей. Все говорили, что мне повезло, но в глубине души эти окровавленные, вечно стонущие доходяги с соседних коек наверняка мне завидовали. Фердинанд, сказал я себе, если этот гад на тебя настучит, тебе придется как-то выкручиваться. Позаботься об алиби, твое везение может выйти тебе боком...
Я прекрасно видел, что капрал северо-африканец, у которого недоставало одного глаза, прямо весь истекал слюной, настолько ему не терпелось оприходовать мою телку.
Прошли еще две недели. Я уже мог вставать. Слышал я только одним ухом, во втором грохотало, как в кузнице, но это уже мелочи, теперь мне хотелось поскорее отсюда выбраться. Бебер тоже собрался выписываться, у него накопилась куча неотложных дел. И вот мы с ним вдвоем решаем обратиться с просьбой к мадмуазель Л’Эспинасс! Той же ночью она снова явилась к моей постели, светит газовый ночник, а Л’Эспинасс склонилась к моему изголовью. Она дышит мне прямо в нос. Я прекрасно понимал, что решается вопрос жизни и смерти. Я набираю полную грудь воздуха. Сейчас или никогда. И впиваюсь в ее рот, в обе ее губы, раздвигаю их, всасываю в себя ее зубы и кончиком языка касаюсь десен. Ей щекотно. Но она довольна.
— Фердинанд, — шепчет она, — Фердинанд, а вы хоть немного меня любите?..
Нельзя говорить слишком громко, соседи только для виду храпели. Наверняка все поддрачивали. Из ночной темноты снаружи доносилось бум-бум, в двадцати километрах, если не ближе, постоянно бухали пушки. Для разнообразия я стал целовать ей руки. Я засунул два ее пальца себе в рот, а
