кидался прочь по лестнице. И возвращался только, когда все закончится...
— Мне кажется, что они стали прилетать чаще, — ворчал он.
Его это отвлекало от работы.
Мне постоянно приходили письма от отца, написанные каллиграфическим почерком и являющиеся образцом высокого стиля. Он призывал меня к терпению, предсказывал скорейшее наступление мира, рассказывал о своих проблемах, магазине в пассаже Березина, необъяснимой злобе соседей и дополнительных обязанностях, которые он был вынужден на себя взвалить, чтобы заменить ушедших на фронт.
«Мы заплатили твоей маркитантке, не совершай больше столь опрометчивых поступков, где бы ты ни оказался, если ты опять влезешь в долги, еще одного такого позора мы не переживем».
В то же время он не жалел слов и всячески превозносил мою храбрость. Я и представить себе не мог, что во мне вдруг обнаружится столько храбрости. Хорошо бы еще знать, что это, но вряд ли он понимал, о чем говорит. В общем, он мне постоянно надоедал. И хотя творившийся вокруг бардак, казалось, вот-вот окончательно меня поглотит, словами не передать, до какой степени меня тогда плющило, послания отца все же сумели задеть меня за живое, и в первую очередь своим тоном. Даже за десять минут до смерти люди продолжают цепляться за дорогие их сердцу воспоминания. А в письмах моего отца присутствовала вся моя блядская юность, с которой я успел навечно попрощаться. Я расстался со всеми своими страхами, обидами и еще кучей всякого дерьма без малейшего сожаления, но все равно это было мое маленькое прошлое дрянного мальчишки, частью которого он все еще оставался, даже выводя на предназначенных для прочтения военной цензурой почтовых карточках свои тщательно выверенные витиеватые фразы.
А в своем тогдашнем состоянии, хотя бы прежде чем сдохнуть, я предпочел бы услышать музыку поживее, выдержанную в более подходящей моменту тональности. Хуже всего в бодяге, которую развел мой отец, было то, что музыка его фраз мне совершенно не нравилась. Будь я уже мертвецом и то бы наверняка встал, чтобы выплюнуть ему в рожу все его фразы. Свое мнение я бы и тогда не поменял. Да и сыграть в ящик не самое страшное, куда сложнее сохранить в душе поэзию до того, во всех этих мясорубках, соплях, мучениях, предшествующих финальной икоте. Продержаться до преклонных лет можно, сразу скажу, разве что имея кучу бабла. Л’Эспинасс потом приходила ночью меня приласкать, и я чуть было дважды не разрыдался в ее объятиях. Едва сдержался. И это тоже на совести моего отца с его карточками. Не хочу хвастаться, но обычно я не теряю самообладания даже наедине с собой.
Однако вам без сомнения не терпится узнать, что это за городок Пердю-сюр-ла-Лис. Прошло еще недели три, не меньше, прежде чем я окончательно встал на ноги, и меня выпустили на улицу. Поводов для беспокойства у меня по-прежнему хватало, но виду я не подавал. Даже с Бебером ничем не делился. Что-то мне подсказывало, что ему было не до меня. Л’Эспинасс оставалась, по сути, единственной моей поддержкой и опорой. Меконий ни на что не влиял, а она была богата и вложилась в этот полевой госпиталь.
Каждый день нас посещал кюре. Его сюда тянуло как муху на мед, но для него тут и вправду была лафа. Исповедям конца нет, а он от них прямо тащился. Чуть не лопался от счастья. Я тоже исповедовался, и следом за мной Бебер. Естественно, я не особо откровенничал, так, поговорили о том о сем. Я же не дебил.
Куда большую опасность представлял для меня Меконий, который так и не отказался от идеи извлечь мою пулю. Каждое утро он заглядывал мне в рот и ухо, используя оптические приборы разных размеров, и, похоже, ради достижения своей цели был готов на все.
— Придется пойти на определенный риск, Фердинанд, нам необходимо у вас это удалить... Если вы, конечно, хотите сохранить ухо... да и с головой возможны проблемы...
Приходилось прикидываться идиотом, отнекиваться, но так, чтобы не слишком его раздражать. Бебер, наблюдая за нашими препирательствами, едва не падал с койки от смеха. Мамуля Л’Эспинасс в целом была на моей стороне, но предпочитала не вмешиваться. Наша схватка с Меконием, похоже, действовала на нее возбуждающе. По вечерам она приходила и с подчеркнуто невозмутимым видом отлично мне дрочила. В сущности, только она способна была меня здесь защитить, хотя, по мнению Бебера, особо на нее рассчитывать мне не стоило. Кто бы сомневался. Тем не менее Л’Эспинасс, по слухам, вращалась в высших кругах генштаба и могла порекомендовать мне шестимесячный курс реабилитации, обычно ей никогда не отказывали.
Однако до развязки в этой драме было еще далеко. Однажды утром я увидел, как в палату заходит генерал с четырьмя нашивками[14], а перед ним вышагивает не кто иная, как Л’Эспинасс. По выражению их физиономий я сразу понял, что надвигается беда.
Фердинанд, сказал я себе, вот враг, кровожадный и беспощадный, он явился вырвать твое сердце и забрать у тебя все... смотри, какая рожа у этого генерала, дашь ему палец, он тебе всю руку откусит, да он меня просто проглотит и не подавится, продолжал я вполголоса анализировать ситуацию сам с собой. А тут мне нет равных. В подобные мгновения я доверяю только своему инстинкту, и он еще ни разу меня не подводил. Ангелы могут завлекать меня к себе в рай, на ярмарку, к шансонеткам, в оперу, подсовывать мне изысканные десерты, музыкальные инструменты, да хоть шелковистую жопу.
Я все четко осознаю, и стою на своем до конца, Монблан проще сдвинуть с места, чем меня. Когда имеешь дело с человеческой подлостью, следует полагаться исключительно на интуицию. Шутки в сторону. Необходимо взвесить все за и против. Забавно, да. Между тем этот хрен подходит к моей кровати. Присаживается и открывает свой до отказа набитый бумагами портфель. Бебер устраивается поудобнее в ожидании, как я буду выкручиваться. Л’Эспинасс мне его представляет...
— Комендант Рекюмель, военный советник 92-го армейского корпуса, пришел расспросить вас об обстоятельствах произошедшего с вами и вашим отрядом, Фердинанд. Вы же тогда попали в ловушку, помните, вы мне об этом рассказывали... После того как вражеские разведчики отследили ваше передвижение по дороге и на...
Она определенно старалась мне помочь, ну и ушлая же баба. Сходу вложила мне в руки оружие, можно сказать. А ебальник у этого Рекюмеля был не из тех, что располагают к доверительной беседе. Нет, я, конечно, насмотрелся в своей жизни на рожи вечно что-то
