квартире потребовали, чтоб Питиримов написал еще и про хулиганов, которые на стенках пишут, а бабушка из двадцать второй квартиры хотя и поставила закорючку, но при этом хотела непременно дать Питиримову три рубля — должно быть, приняла за водопроводчика. Обойдя весь дом, Сергей Антонович вернулся и велел Антонине и Вове тоже поставить подписи.
— Сереня, — осторожно спросила Антонина Ивановна, — а куда ты эту бумагу направишь?
Сергей Антонович помрачнел. Это ему и самому было пока не очень ясно.
— Найдем! — сказал он сурово. — Отыщем управу. Пусть не думают. Ты вот сходи-ка, пусть Клава с Колькой тоже подпишут.
— Нету их, — сказала Антонина Ивановна. — Пока ты ходил, милиция его забрала. А она в поликлинику пошла… Гад такой! Хоть бы посадили!
— Гад! — подтвердил Сергей Антонович. — Тут каждая подпись на счету..
В этот вечер за стенкой было, как никогда, тихо.
Никто не мешал Сергею Антоновичу размышлять о гологвайских делах и думать, что же еще можно сделать для дрокусов, которым срочно требовалась помощь..
1980
Раз в жизни
Рублевский родился в рубашке.
Так про него говорили впоследствии. Причем без всяких оснований, потому что на самом деле Рублевский появился на свет точно так же, как многие другие товарищи, а именно: голым и орущим. И все-таки Рублевский отличался от всех остальных детей, родившихся в тот день. У него были невероятно целеустремленные родители.
— Ты что кричишь? — строго спросила мама, когда ей первый раз принесли дитя. — Можно подумать, что ты воспитывался в лесу!
Рублевский затих и робко попросил у медперсонала извинения за беспокойство.
Он был привезен домой и одет в замшевую куртку, после чего папа отвел его на занятия в специализированную музыкальную спортшколу с математическим уклоном и преподаванием ряда предметов на ряде языков.
В это время сверстники Рублевского сидели в деревянных манежиках, таращили бессмысленные глаза на окружающую действительность, сосали соски и ревели, не понимая, отчего вдруг делается мокро. К тому времени, когда они стали это понимать. Рублевский сменил замшевую куртку на кожаный пиджак и закончил школу.
Тогда же он впервые попытался передохнуть. С этой целью он отрезал кусочек кожи от пиджака, сделал рогатку и вышел во двор. Ему не удалось произвести ни одного выстрела.
— Создается такое впечатление, — сказал папа, отбирая рогатку, — что ты хочешь покатиться по наклонной плоскости.
И Рублевский был отправлен в институт, который он, чтобы не скатиться по наклонной плоскости, закончил раньше, чем его сверстники начали изучать в школе ботанику.
Когда ему вручали диплом, он уже был выдающимся фигуристом и выступал с сольными фортепьянными концертами.
Вторую попытку он предпринял, совершив дерзкий побег в кино, где показывали ленту про индейцев.
— Хорош! — сказала мама, выводя его за руку из зала. — Растранжиривать самое дорогое, что есть у человека, — время! Что же с тобой будет дальше?
Рублевский понял, что дальше с ним будет аспирантура.
В день своего совершеннолетия Рублевский защитил диссертацию о некоторых ошибках в релятивистской теории Эйнштейна. После защиты его отвезли на аэродром. В самолете, который нес его на открытый чемпионат Австралии по теннису. Рублевский, чтобы не транжирить время, переводил Белинского на суахили.
У его сверстников в это время была пора первой любви.
Во время одного из выступлений в Карнеги-холле Рублевского известили о том, что он избран членом-корреспондентом Академии наук. После этого Рублевский сделал последнюю попытку. Ему тогда было больше тридцати, но меньше пятидесяти. Он взял старый «Огонек», лег на диван и стал заполнять клеточки кроссворда.
В это время дверь в комнату распахнулась.
— Полюбуйся на него, — сказал папа.
— Это влияние улицы, — уверенно сказала мама, пряча журнал.
С того дня Рублевский больше не противился судьбе. Вскоре имя его значилось во всех энциклопедиях и в известном британском справочнике с труднопроизносимым названием. Сверстники женились, заводили детей, выходили на пенсию, нянчили внуков. У Рублевского детей, кажется, не было, внуков, кажется, тоже.
Вскоре началась подготовка к семидесятилетию Рублевского. Его именем были названы законченная им школа с уклоном, таежный поселок и астероид небольшого диаметра. Про Рублевского говорили в киножурнале «Новости дня». Поэты, державшие руку на пульсе времени, написали о нем стихи. Поэты не державшие написали тоже. Прибыли делегации, представляющие самые широкие слои. Потом был банкет.
В этот день в глазах Рублевского было заметно какое-то странное выражение. Во время произнесения тоста представителем Шведской королевской академии он исчез.
Первым заметил его исчезновение папа.
— Вконец распоясался! — произнес папа, тряся безволосой головой.
— Это кончится колонией! — откликнулась мама, поправляя проводок слухового аппарата.
Рублевского стали искать, но его нигде не было. Поехали домой. Всюду было пусто, только в детской комнате горел свет. Люди вошли.
Академик, двукратный олимпийский чемпион, лауреат премий и конкурсов, почетный гражданин трех европейских столиц, заслуженный тренер, народный художник и президент общества дружбы с республикой Неландией сидел в деревянном манежике и складывал башню из разноцветных кубиков. Вокруг юбиляра валялись погремушки. Рублевский счастливо улыбался, и его можно было понять.
1974
Сплошной лелюш
Вызывают меня и говорят:
— Пойдешь завтра членом жюри, кинофильмы оценивать.
Я говорю:
— Не пойду. Я только что выставку служебных собак уже открывал.
Они говорят:
— Собаки собаками, а об киноискусстве тоже проявляется большая забота.
Я говорю:
— Ребята, мне втулки точить надо. И потом образования у меня не хватает.
Они говорят:
— Мало ли у кого чего не хватает! Главное, нутро у тебя здоровое. Ты не бойся, там еще одна с ткацкой фабрики направлена. У нее опыт есть, она конкурс виолончелистов судила.
Ладно, прихожу в указанное время в назначенное место. Все уже в сборе. Мужики все в замше, женщины — в париках, ткачиха — в юбке. Со мной все — за руку. Потом главный подходит, тоже за руку.
— Вы, — говорит, — с шарикоподшипникового?
— Ну, я, — говорю.
— Надо вам будет, — говорит, — высказать мнение по поводу новой картины «Судьба Антонины».
— Ясно, — говорю. — Мнение мое — положительное!
Он говорит:
— Обождите…
Я говорю:
— Тогда — отрицательное!
Он говорит:
— Не волнуйтесь. Тут, в общем, такое правило, что сперва надо посмотреть.
Ну, стали все перед экраном рассаживаться. Парик — замша, парик — замша… Я рядом с ткачихой сел. Только свет погасили, чувствую — ткачиха хорошая.
И началось кино. В смысле — цирк!
Потому что кто кого играет — не понять. Звука нет, одна музыка. Изображение, правда, было. Но не цветное, а черно-белое. Причем белого мало. А потом и черное пропало.
Как оно пропало, одна замша и говорит:
