укажу. Я передам тебе этот секрет, которым на всем белом свете никто, кроме меня, не владеет. Я рад, что ты пришел, ибо я спешу раствориться в лоне несотворенного, как капля воды в море». И отшельник прошептал слабым, точно последний вздох умирающего, голосом, несколько слогов, от которых все кости мои потряс тот самый трепет, что упоминает Иов[134].
– Что вы хотите сказать, доктор? – вскричал Октав. – Я не осмеливаюсь проникнуть в пугающую глубину вашей мысли.
– Я хочу сказать, – спокойно продолжил господин Бальтазар Шербонно, – что я не забыл магическое заклинание моего друга Брахма-Логума и что графиня Прасковья Лабинская окажется невероятно проницательна, если узнает душу Октава де Савиля в теле Олафа Лабинского.
Глава V
Слава Бальтазара Шербонно, врача и чудотворца, начала распространяться по Парижу. Присущие ему странности, подлинные или мнимые, с делали его модным. Но, нисколько не заботясь о том, что называется поиском клиентуры, он старался отделаться от неинтересных ему больных: то просто указывал им на дверь, то давал немыслимые рецепты, то предписывал невыполнимые диеты. Со спесью и презрением отправляя к своим коллегам тривиальные воспаления легких, банальные энтериты и вульгарный брюшной тиф, он брался лишь за смертельные недуги и в этих безнадежных случаях добивался поистине непостижимых исцелений. Стоя рядом с постелью умирающего, он совершал магические пассы над чашей с водой, и, после того как несколько капель его напитка попадало в разжатые челюсти, тела, сведенные агонией, негнущиеся и окоченевшие, полностью готовые к погребению, вновь обретали гибкость и здоровый цвет, и люди приподнимались на смертном одре и смотрели по сторонам удивленными глазами, уже привыкшими к потусторонним теням. За это его прозвали врачевателем мертвых, или воскресителем. Почти всегда с ним трудно было договориться, нередко он отказывался от огромных денег, которые ему предлагали страдающие опасным недугом богачи. Он соглашался вступить в схватку со смертью, только если его трогала боль матери, умоляющей о спасении единственного ребенка, отчаяние влюбленного, просящего о милости к обожаемой возлюбленной, или же если он сам полагал, что жизнь, находящаяся под угрозой, принесет пользу поэзии, науке и прогрессу. Так он спас очаровательного младенца, которому круп сжал горло железными пальцами, прелестную девушку, больную туберкулезом в последней стадии, поэта, ставшего добычей delirium tremens[135], а также пораженного кровоизлиянием в мозг изобретателя, который едва не унес в могилу секрет своего открытия. В иных ситуациях доктор Шербонно говорил, что нельзя противиться природе, что каждая смерть имеет свой высший смысл и что, мешая ей, мы рискуем нарушить порядок мироздания. Как видите, Бальтазар Шербонно был самым парадоксальным врачевателем на свете и сделался в Индии необычайно эксцентричным. Однако его слава как магнетизера[136] превзошла его известность как врача. В присутствии горстки избранных он дал несколько сеансов, о которых рассказывали как о чудесах, способных перевернуть все представления о возможном и невозможном и оставивших далеко позади самого Калиостро[137].
Доктор поселился на первом этаже особняка на улице Регар[138]. Комнаты располагались по старинке, анфиладой; высокие окна выходили в сад, заросший большими деревьями с черными стволами и чахлой зеленой листвой. Хотя стояло лето, мощные печи выдыхали в обширные залы из своих устьев, забранных латунными решетками, пылающие смерчи и поддерживали температуру в тридцать пять градусов тепла, так как господин Бальтазар Шербонно, привыкший к жаркому климату Индии, дрожал под нашими бледными светилами, подобно тому, как путешественник, вернувшийся с истоков Голубого Нила в Центральной Африке, трясется от холода в Каире[139]. Он выезжал исключительно в закрытом экипаже, зябко кутаясь в шубу из сибирского песца и грея ноги о жестяной бак с кипятком.
Из мебели в комнатах были только низкие диваны, обитые плотной тканью, расписанной изображениями сказочных слонов и птиц, да резные этажерки, с варварской наивностью раскрашенные и позолоченные уроженцами Цейлона. Тут и там стояли японские вазы с экзотическими цветами. По всей анфиладе расстилался один из тех мрачных ковров с черно-белыми разводами, что ткут в качестве наказания заключенные тхуги[140] и при этом, кажется, используют в качестве утка не пеньку, а те самые веревки, которыми они душили своих жертв. В углах на подставках сидели, скрестив ноги, несколько индийских идолов из мрамора и бронзы с большими миндалевидными глазами, с кольцами в носу, с полными улыбающимися губами, с жемчужными ожерельями, спускающимися до пупка, и загадочными предметами в руках. На стенах висели миниатюры, выполненные гуашью каким-нибудь художником из Калькутты или Лакхнау и представлявшие девять аватар-превращений, уже свершенных Вишну[141]: в рыбу, в черепаху, в вепря, во льва с человеческой головой, в карлика, в Парашураму, сражающегося с тысячеруким великаном Карташусириаргуненом[142], в Раму[143], в Кришну – чудесного младенца, в котором фантазеры видят индийского Иисуса[144] и в Будду[145], поклоняющегося великому богу Махадеве[146]. На последней, десятой, миниатюре посреди молочного моря на змее с пятью головами, сомкнувшимися над ним в виде балдахина, был изображен Вишну, спящий в ожидании часа последнего воплощения в белого крылатого коня, который уронит свое копыто в мироздание, что приведет к концу света[147].
Господин Бальтазар Шербонно расположился в самой дальней комнате, натопленной еще сильнее, чем остальные, посреди санскритских книг, нацарапанных шилом на тонких деревянных табличках, которые соединялись между собою с помощью шнурка, продернутого сквозь специальные дырочки, и таким образом больше походили на жалюзи, чем на книги в понимании европейцев[148]. Посередине комнаты рядом с месмеровским баком[149], в центр которого был погружен металлический штырь, а по бокам торчали многочисленные железные стержни, возвышалась тревожным и громоздким силуэтом электрическая машина[150] с заполненными золотыми стружками бутылками и со стеклянными дисками, которые вращались с помощью рукояток. Господин Шербонно вовсе не был шарлатаном и не стремился к внешним эффектам, однако всякому, кто входил в его странное убежище, казалось, что он попал в средневековую лабораторию алхимика.
Граф Олаф Лабинский прослышал о творимых доктором чудесах и, будучи человеком легковерным, сгорал от любопытства. Славянские народы отличаются врожденной верой в сверхъестественное, которую порой не может подавить даже самое широкое образование, а тут еще достойные уважения свидетели, побывавшие на сеансах, рассказывали такое, во что, при всем доверии к рассказчику, невозможно было поверить, не увидав собственными глазами. В общем, граф решил навестить чудотворца.
Он прошел в жарко натопленные апартаменты на улице Регар, и его как будто охватило зыбкое пламя; вся кровь прилила к голове, вены на висках
