спутанной шерсти и принималась за работу. Нити, шерсть, нити, шерсть… и так по кругу, по кругу, по кругу. Порядок. Повторить движения. Мягкие. Нежные. Успокаивающие.
Ей хотелось бы ребенка. Кого-то маленького и простого, кого она могла бы полюбить. И кто полюбил бы ее в ответ. Она думала о муже… иногда. Каким он будет? Она не могла представить себе его лицо, человека, который бы посмотрел на нее и ласково улыбнулся, и это произошло бы в реальности, а не в мечтах. Но, может, хоть кто-то позарится на ее приданое. Мельницу ее отца, например. А может, кому-то по душе придутся ее широкие бедра и чистый дом.
Она пряла перед сном. Спутанная шерсть превращалась в аккуратные нити. Так много можно сделать с шерстью. Ткать, плести, вязать крючком. Она может принять любую форму, только пожелай. Она думала о переплетениях нитей, пока сидела и вязала. О судьбах и путях. Сама шерсть не может решить, какую форму ей принять, но все же иногда она ложится охотнее, чем в другие дни. Частенько она находила в пряже маленькие зернышки и листочки. И старательно их выбирала. Овцы – больше чем просто мясо. В них есть нечто, что для еды не предназначено. Эта мысль, частенько приходившая ей во время работы, рождала в душе странное чувство.
Ее отец продолжал расспрашивать ее о мужчинах. Называл имена и рассказывал об их характере. Объяснял, почему они не подходят ей. Его маленькой девочке. Он всегда смотрел выше или ниже ее лица, когда обращался к ней. Смотрел на ее волосы. Он обожал ее волосы. А остальное – так, случайность. Ее лицо с его чертами. Когда он так делал, она смущенно поеживалась. «Не подходят» означало, что они просто не хотят ее, но она не говорила этого вслух. Иначе ей казалось, что она подвела отца. Он потерял жену так рано. И снова она его расстраивает. Опять… и опять… и опять… Что он говорит, когда работает на мельнице? Кручение колеса, гул тяжких забот, плеск воды. Его голос перекрывает всю эту какофонию.
И каждый вечер он смотрел, как она расчесывает волосы. Она же думала о прялке. О том, чтобы спрясть что-то красивое. Она бы выдергивала волоски из своей вечно ноющей головы и вплетала их в шарф, чтобы только доставить радость отцу. Но это не сделало бы его счастливым. Так что она просто аккуратно складывала выпавшие волоски в коробку. Самая важная ее часть так легко отделялась от ее тела, что она терялась. Она вообще постоянно чувствовала себя потерянной.
Отец перечислял ее хорошие качества. «Да кому ты можешь не понравиться? – говорил он. – Кто может тебя не захотеть?» Эти слова камнем оседали в ее желудке, звучали, как угроза. Кто-то с легкостью может, кто-то совершенно точно не захочет, кто-то уже не захотел. Она не зерно, что можно съесть. Не огонь, у которого можно погреться. Она не мягкие нити шелка, а толстые канаты, прочные, как мышцы рыбаков. Функциональная, полезная. Может, она приглянется кому-нибудь постарше? Но отец не отдаст ее замуж за одного из своих друзей. Оставит для себя. Она будет жить в его доме долго, вечно, пока не одряхлеет, не скукожится. Пока старость не скрючит ее руки и она уже не сможет убирать дом. Хотя отца к тому времени уже не будет на свете. Она же превратится в одинокую, тихую старуху, которая рано или поздно замолчит навек.
Пряслице[6] утяжеляет веретено. Удерживает. Колесо вращается. Дерево очень гладкое. Она смазывает его маслом, чтобы не было заноз. Прялка эта еще принадлежала ее матери. Раньше с ней работали маленькие неловкие руки, но потом она подросла и стала искусной в своем деле. Жаль только, пригожей она не стала. Она была привлекательна лишь в рассказах отца. Но они оба знали, что он лжет. Говорит о том, чего нет на самом деле, а не о своем ребенке.
Однажды вечером, когда она смазывала потрескавшиеся руки маслом, он зашел. Запнулся о порог. Его лицо раскраснелось от алкоголя и побледнело от страха. Лысеющий, рябой мужик. Она усадила его: «Что случилось? Ты можешь рассказать мне». Так он и сделал, о чем она тут же пожалела. Мужчина в таверне отзывался о ней дурно, зло шутил. Отец встал и возразил ему, вот только выпил он на тот момент уже порядочно и ее умение обращать грязную спутанную шерсть в гладкую мягкую нить превратилась в способность обращать «солому в золото». В нечто магическое, волшебное. Она стала кем-то вроде ведьмы. Она даже почувствовала, будто язычки пламени хищно лижут ее пятки. Лицо ее побелело так же, как и его.
«Тебе нужно это сделать. Научиться, – он быстро моргал, глядя на нее. – В твоей маме было что-то такое. Что-то в ее крови, что взывало к помощи. Тебе нужно найти это в себе, любовь моя. Спасти нас обоих. – Его толстое лицо вытянулось. – Я хвастливый человек.
Я глуп. Но заплатить за мою глупость нам обоим придется, и цена будет высока».
Она посмотрела на отца. Он как будто бы заснул, хотя глаза его были открыты. Потом попросил принести еще эля. Она налила, оставила кружку перед ним. Поднялась в свою комнату и надавала себе пощечин, хлестала прямо по своему несимпатичному лицу. А потом била сама себя по рукам, пока они не распухли и не стали похожи на клещей, напившихся крови.
Углы у прялки острые. Могла бы она воспользоваться ей, чтобы причинить вред человеку? Насколько толстую нужно сплести веревку, чтобы оборвать жизнь? Насколько глубокую рану можно нанести с ее помощью? Она села на матрас и смотрела перед собой, так проходил час за часом, пока совсем не стемнело. И тогда она принялась за работу. Спустилась в конюшни за соломой. За самой свежей и яркой. Она помыла ее и выложила сушиться. Нужно было лучше подготовиться. На всякий случай. На всякий… Вдруг…
Они сожгли девушку позапрошлой зимой, в двух городах отсюда. За то, что крала молоко. Она превращалась в зайца, сказали они, и сосала молоко у всех соседских коров. Женщина в зайца… «Как это возможно?» – размышляла она. Может, она расчесывала свое тело, а после сплетала в нужную ей форму, нить за нитью? В ушки с черными концами, в заячьи зубы. Так много созданий на свете – ужасных и удивительных. Так много странных и волшебных вещей происходит. Вдруг она одна из них? Может, неясная тоска по чему-то несбыточному, которую она всегда ощущала
