с сыном перемахнули через щель и без особых усилий вытянули кошевку.
Кешка заглянул под сани и сердито спросил:
— Тятя, это твоя работа?
— Догадался… значит, башка варит.
Ефрем крякнул и отошел к Крылатке, который старался укусить привязанного к оглобле красавца Краснобаева.
Когда, основательно разогрев Рыжку, Мельниковы подъехали к рыбацкой юрте, оттуда через дымоход доносились обрывки разудалой песни:
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Тебя, старую, и черт не возьмет,
Молода жена пупик надорвет!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Мельниковы вошли в юрту.
Одетый в старое рванье, Краснобаев был уже изрядно под хмельком и, обнявшись с одним из рыбаков, громко кричал, как он не растерялся и, воткнув в лед свой кинжал, продержался до подмоги.
Кешка молча стоял у порога. Он смотрел, как растрепанный, пьяный Краснобаев, увидев отца, вскочил на ноги, полез к нему целоваться.
— Ефремушка, дружок! Который раз уж вызволяешь меня из беды!.. Я ж ведь уже выдыхался.
Отец чмокнулся с ним.
— Э, паря, а как жа! — забасил он. — Я за свово благодетеля рад в огонь, а не токмо в воду!.. Кто меня в люди вывел, а?! Георгий Александрыч, чертова голова! Вот кто уму-разуму учил меня, дикого баклана!..
Кешка выскочил из юрты и помчался к берегу. Под тонким льдом, сквозь прозрачную воду зеленеет каменистое дно моря. При его приближении испуганно шарахнулись хайриузы и ленки, а рыбья молодь продолжала спокойно разгуливать между кустов пронзительно-зеленых водорослей.
Кешка остановился и огляделся — ни души. Лишь чернеет на светло-голубом льду кошевка Краснобаева, доверху загруженная баклагами со спиртом.
Он заспешил: скорей бы добраться до людей. И злобно о себе: «Тоже дурак — поехал».
Ориентиром Кешке служит крутобокая вершина Онгоконского гольца. На неярком полуденном солнце четко выделяется темно-синее подножие клыкастой горы. Солнце поднимается все выше и выше, и кажется Кешке, что оно, бережно неся на себе белоснежную громаду хребта, медленно скользит ему навстречу.
«Сухожилия коням режут… Лишь бы опередить». — Кровь бросилась Кешке в голову, и он чуть не бегом помчался к гольцу.
Вдруг он услышал цоканье подков. Оглянулся.
Набирая огромный полукруг, капризно брыкаясь, боком бежал Крылатко. Закусив удила, он круто изогнул шею и, упрямо наклонив маленькую красивую голову, не желал слушаться хозяина.
Ефрем, откинувшись назад, изо всех сил тянул вожжи, в злости стегал бичом по бокам коня.
В бешеном галопе Крылатко стремительно пронесся мимо Кешки и начал забирать к берегу.
Наконец Ефрему удалось успокоить разгоряченного коня и остановить его. Он слез с саней, поправил сбрую, похлопал Крылатку по шее. Конь шумно дышал, грыз удила, порывался бежать.
Кешка подошел к саням. Его широкие голубые глаза осуждающе и недружелюбно смотрели на отца.
А отец разглядывал сына. Высокий у него сын, могучий, такого кулаком не сшибешь. На морозе заиндевели Кешкины ресницы, хороши широкие вразлет брови и выбившийся из-под беличьей шапки кудрявый чуб.
Ефрем невольно залюбовался сыном.
— Ты, паря, куда?! — скрежетнул он крепкими зубами.
— Куда глаза глядят!
— Ты, боляток несчастный, пошто не даешь мне ходу?
— Все бы были такими «больными» как я… А тебе, отец, я не мешаю.
— Тьфу, ушкан дикий! Не в этом дело… Боляток-то у тебя на душонке… Заразился от проклятущего посельги Лобанова… Нету у тебя тяги к богачеству… Еще раз прошу, сынок, в последний раз, — у Ефрема в голосе появилась дрожь, а голубые глаза обмякли, повлажнели, — ты грамотей, а я темный, но зато я вас всех, грамотеев-то, продам и выкуплю. Деньгу я умею делать, но рядом со мной должон стоять свой человек с грамотешкой, штоб этим деньгам счет вести и знать, на какие дела их потреблять с выгодой, штоб каждый грош рожал три гроша… Вот нынчесь я надумал в Подлеморье, в Кудалдах, построить большой склад и открыть свою магазею. Сам буду тунгусишек обкручивать, а ты в жилухе станешь развороты торговые делать. Рази плохая задумка?.. Да еще приглядел тебе невесту — королева!.. И богачество за ней есть и сама конфетка!.. Дык чо, паря Кеха, едем? — Ефрем наклонился к сыну и вытянул волосатую бычью шею.
А в глазах застыла просьба.
Иннокентий стоял молча — угрюмый, неподвижный.
— Дык чо, паря, садись, — пригласил Ефрем.
— Не поеду.
На широком, красном лице Ефрема, под белесыми кустистыми бровями закровянились, засверкали молниями глаза. На скулах заходили желваки.
— A-а, не поедешь! — зверем взревел Ефрем.
— Хоть убей, не поеду с тобой!.. Ухожу от тебя!.. Ты!.. Ты сегодня человека чуть не сгубил!.. И как ты хочешь, чтоб я тебе помогал?.. Я давно все вижу и знаю. А ты еще Лобанова хаешь.
— Ах, гаденыш! Поселенец тебе милей отца?! — Ефрем сгреб за грудки сына, замахнулся кулаком.
Кешка уклонился от удара, схватил в охапку разъяренного отца, крепко сжал.
Ефрем собрал все силы и, принатужившись, хотел отбросить Кешку, но тот зажал еще сильнее, так что Ефрем не смог даже пальцем шевельнуть.
— Отпусти, сукин сын! — прохрипел Ефрем.
Кешка отступил, руки его устало упали.
Долго стояли отец с сыном друг против друга. Оба большие, сильные, нахохленно-злобные.
Ефрем смачно выругался, сплюнул.
— Нищим сделаю тебя!
— Испугал чем!.. Да я лучше у твоего башлыка Макара Грабежова простым рыбаком буду ходить.
— Вот и иди к нему на Покойники!.. Иди!.. Он тебе покажет жись золотую!..
— Не боюсь, батя, пойду.
— Э-эх! Лелеял тебя как крашено яичко, а ты!..
Ефрем бросил на сына полный ненависти и презрения взгляд и изо всех сил огрел бичом Крылатку, который вздыбился и в пологом завороте, оправдывая свою кличку, помчался словно на крыльях, по-лебединому высоко и гордо неся маленькую голову.
Тунгусы уважают смелых да рисковых. Недаром же княгиня Катерина полюбила Ефрема.
Как начнет море покрываться льдом, княгиня заставит служанку вынести все ковры-кумоланы, перины и из лисьего меха мягкие одеяла. Сама выхлопает все на искрящемся молочно-белом снегу, сама застелет княжескую кровать, которую полгода мастерил ссыльный поселенец «Золотые Руки». А потом часами смотрит в тревожную даль, в сторону, где далекий Святой Нос купается в синем мареве.
На красивом моложавом лице княгини Катерины тревожно горят черные глаза, а маленькие изнеженные руки нетерпеливо мнут ярко-желтые кисточки кашемировой шали — подарок Ефрема.
— Царица Верхней Земли! Мать Иссы Христа! Помогай удалому Ефремке добраться до моего чума живым да здоровым, — молится крещеная тунгуска.
Уже через два дня Ефрем, собрав целую гору пушнины,
