— Я не мог отказать родителям в знакомстве со своей невестой, — вот теперь Бонни сказал чистую правду, и в ней прозвучало столько всего…
Моя невеста вышла замуж за моего друга, прозвучало в ней.
Моя невеста беременна от моего любовника, прозвучало в ней.
Я не мог разбить сердце мужчине, принявшему меня, как своего сына.
Я не мог разбить сердце моей матери после того, как мой отец изнасиловал ее — но она всегда любила меня и не упрекнула ни словом.
Я не мог опозорить их на всю Сицилию признанием, что я — ваш любовник.
Я не мог признаться им, что сам лишил себя возможности иметь детей.
И теперь моя бывшая невеста беременна от нашего любовника, а я…
— …Я должен жениться. Семья это самое главное. Единственное, что имеет значение.
А вот тут Бенито Кастельеро соврал. Семья — это единственное, что должно иметь значение, но это не так. Не так для тебя, Бонни. Твое сердце раскалывает от боли так же, как мое. Твой пульс рвет твои вены, твоя кровь — раскаленный яд предательства. В твоих глазах тоска и одиночество. Я вижу. Я знаю. Потому что чувствую то же самое, здесь и сейчас.
И ничего, ничего не сделаю, чтобы помочь тебе. Может быть, это — моя ошибка. Может быть, я сейчас должна сказать: остановись, Бонни, не шагай за край. Не из всякой бездны можно вернуться, Бонни. Не каждое предательство — простить.
— Ты прав, семья важнее всего, — отозвался Кей, и в его фразе тоже звучало очень много чего.
Ты — наша семья, а мы — твоя, сказал он.
Еще не поздно все исправить, сказал он.
Мы любим тебя, мы не отступимся, сказал он.
Ты можешь вернуться прямо сейчас. Просто встать и пойти домой. Пожалуйста, Бонни. Прошу тебя, — не сказал он, он Бонни услышал. Не мог не услышать.
Услышал, но ответил совсем не то.
— Я рад, что ты меня понимаешь, — и посмотрел на меня.
Зачем, Бонни? Ты хочешь, чтобы я попросила тебя? Хотя знаешь, что этого не будет. Я обещала тебе, что если ты уйдешь, то я не позову тебя обратно.
Не позову.
И плевать, что сейчас я больше всего на свете хочу шепнуть: «Бонни», — и запустить руку в твои волосы, сгрести в горсть и потянуть к себе, на себя, и пусть весь мир идет к черту…
— Мы слишком хорошо друг друга знаем, Бонни, чтобы не понимать, — продолжая смотреть ему в глаза, сказала я. — Надеюсь, твоя невеста понимает тебя так же хорошо…
Она знает, чего ты хочешь прямо сейчас? Она может дать тебе это?
Нет. Не может. Не хочет. Я не хочу, — кричали его глаза.
Зато я могу, Бонни. И ты знаешь, чего я хочу сейчас. Чего ты хочешь.
— …и может наказать больного ублюдка, — я чуть отодвинулась от стола и выставила ногу вбок, не отпуская горящего взгляда Бонни. — Если только он не попросит прощения…
Он вздрогнул, тяжело сглотнул… и, все так же не отрываясь от моих глаз, стёк со стула. На колени. У моих ног. И медленно начал склоняться к моей туфельке.
Боже, сколько отчаянной надежды, сколько недоверия, голода и счастья было в его взгляде, в его приоткрывшихся губах, в его частом дыхании, в упрямом развороте его плеч! Он словно ломал себя, словно шагал в пропасть с открытыми глазами, не зная, развернулся ли крылья за его спиной — или он упадет на далекие острые камни.
А я… я почти не дышала, так остро и сладко было снова чувствовать его. Моего Бонни. Его наслаждение на грани агонии. И, наконец, касание его губ — и захлестывающую волну… о, боже!..
— Я прекрасно понимаю Бенито, — ворвался в наваждение отвратительно скрипучий голос. — Вместе мы справимся…
Я вздрогнула. Мы оба вздрогнули. Глаза в глаза. На своих местах за столом в чертовом пафосном «Гудвине». В миллисекунде от оргазма.
Наваждение. Всего лишь наваждение, одно на двоих. И его сердце сейчас так же разгоняет по венам ядовитый жар неудовлетворенного желания, как и мое.
— …с любыми трудностями, — под трудностями явно имели в виду нас с Кеем.
Нет, я была не права. Одно наваждение на троих. Кей все прекрасно видел и чувствовал, и сейчас прижался ногой к моей ноге, просто чтобы дать понять: он рядом. Мы — вместе. Даже если мы только вдвоем, а не втроем.
С трудом оторвав взгляд от Бонни, я перевела глаза на Кея. Улыбнулась ему. Дотронулась до его руки. Мы — вместе, даже если чертов ублюдок никогда не будет с нами.
Наверное, если бы сейчас Бонни хоть взглядом, хоть жестом намекнул, что хочет вернуться, мы бы…
Неважно.
Он не намекнул.
Напротив, он закрылся, став будто на десяток лет старше, и принялся ей подпевать. Честно говоря, суть беседы от меня ускользала, и слова Клау о зависимости, с которой успешно справляется Бонни с ее помощью до меня не сразу дошли, а когда дошли — то я все равно не смогла принять их всерьез. Для Бонни наша любовь и наша игра — зависимость? Дурная привычка, как курение? Нет, как наркотик? И святая Клаудиа помогает ему стать нормальным? О, боже. Это не может быть реальностью.
Да нет, мне это приснилось. Я этого не помню. Нет.
Я помню только, что мы говорили о родителях Бонни, об их планах на свадьбу и детишек, о переезде в ЛА и новой постановке… Наверное, Бонни что-то сказал о деньгах на постановку, потому что моих ушей коснулась знакомая фраза:
— Это твое бабло, — сказанная именно таким тоном, как где-то в Восточной Европе, десять лет назад.
На месте Бонни мне бы стало стыдно. Но то я, а не козел сицилийский. Я готова была его убить — не за себя, мне уже было все равно, а за то, что он делает с Кеем. Я никогда раньше не видела Кея настолько потерянным. Какой к чертям лорд Непрошибаемое Совершенство? Его боль отдавалась во мне, словно это меня оставил человек, которого я беззаветно люблю вот уже десять лет. Тот, кто был смыслом моей жизни, делал меня саму живой.
Я не помню, что отвечала Клаудии на вопросы о моих книгах. Ей повезло, что она не решилась спросить о «Бенито», хотя стопроцентно его читала — уж слишком она хорошо понимала, как манипулировать Бонни. Да и приснившиеся мне слова Бонни о зависимости… он что, в самом деле с ней согласился? Да нет, мне померещилось…
Зря я написала тот роман. Не подумала, что выкладываю в общий доступ инструкцию по пользованию Бонни Джеральдом. Что кто-то возьмет и применит ее. Возможно, она только прикидывается правильной девочкой с традиционными взглядами, а на самом деле дает Бонни то, в чем он нуждается.
Неважно.
Все неважно, кроме семьи. Кроме нас с Кеем.
Я не помню, как мы прощались и уходили из ресторана. Помню только намертво приклеившуюся к лицу улыбку и руку Кея, поддерживающую меня.
И последний взгляд Бонни. Темный, пронзительный и чужой.
