Мержи уступил настояниям. Брат представил его по очереди своим друзьям: барону де Водрейлю, шевалье де Рейнси, виконту де Бевилю и прочим. Они засыпали вновь прибывшего любезностями, причем ему пришлось со всеми по очереди перецеловаться. Последним поцеловался с ним Бевиль.
— Ого! — воскликнул он. — Разрази меня Бог! Приятель, я чувствую, попахивает еретиком. Ставлю золотую цепь против одной пистоли, что вы — протестант.
— Вы правы, сударь, но не такой хороший протестант, как следовало бы.
— Ну что, умею я из тысячи узнать гугенота? Волк меня заешь, какой серьезный вид принимают господа кальвинисты, когда заговорят о своей вере.
— Мне кажется, никогда не следовало бы говорить шутя о таких вещах.
— Господин де Мержи прав, — сказал барон де Водрейль, — а с вами, Бевиль, непременно стрясется какая-нибудь беда за ваши неуместные шутки над священными вещами.
— Посмотрите только на этот святой лик! — сказал Бевиль, обращаясь к Мержи. — Он самый отъявленный распутник изо всех нас, а между тем от времени до времени принимается нам читать проповеди.
— Оставьте меня таким, каков я есть, Бевиль, — ответил Водрейль. — Я распутник, потому что не могу победить свою плоть; но по крайней мере я уважаю то, что достойно уважения.
— А я весьма уважаю… свою мать. Это единственная честная женщина, какую я знал. К тому же, мой милый, для меня все равно: католики, гугеноты, паписты, евреи, турки. Меня их споры интересуют, как сломанная шпора.
— Нечестивец! — проворчал Водрейль и перекрестил свой рот, тщательно стараясь прикрыть это движение носовым платком.
— Нужно тебе сказать, Бернар, — сказал капитан Жорж, — что между нами ты едва ли встретишь таких спорщиков, как наш ученый Теобальд Вольфштейниус. Мы не придаем большого значения богословским беседам и, слава Богу, находим лучшее применение своему времени.
— Быть может, — ответил Мержи с некоторой горечью, — быть может, для тебя было бы полезнее прислушиваться внимательно к ученым рассуждениям достойного священнослужителя, которого ты только что назвал.
— Довольно об этом, братишка; в другое время я, может быть, с тобой об этом возобновлю разговор. Я знаю, что твое мнение обо мне… Ну, все равно… сюда мы собрались не для подобных разговоров… Я считаю себя порядочным человеком, и ты, конечно, со временем это увидишь… Ну, довольно об этом, теперь будем думать только о развлечении.
Он провел рукой по лбу, как будто отгоняя тягостные мысли.
— Дорогой брат мой! — тихонько сказал Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на пожатие, и оба поспешили присоединиться к своим товарищам, опередившим их на несколько шагов.
Проходя мимо Лувра, из которого выходило множество богато одетых лиц, капитан и его друзья почти со всеми знатными господами, которые им встречались, обменивались поклонами или поцелуями.
В то же время они представляли им молодого Мержи, который, таким образом, в одну минуту познакомился с бесконечным количеством знаменитых людей своей эпохи. В то же время он узнавал их прозвища (тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку), равно как и скандальные слухи, распускавшиеся про них.
— Видите, — говорили ему, — этого советника, такого бледного и желтого. Это мессер Petrus de finibus{39}, по-французски — Пьер Сегье{40}, который во всех делах, что он предпринимает, ведет себя так ловко, что достигает желанного конца. Вот капитанчик Егоза, Торе де Монморанси{41}; вот Бутылочный архиепископ, который довольно прямо сидит на своем муле, пока не пообедал. Вот один из героев вашей партии, храбрый граф де Ларошфуко, прозванный капустным истребителем. В последнюю войну он из аркебуз обстрелял несчастный капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов.
Менее чем в четверть часа он узнал имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей, возникших из-за их красоты. Он увидел, что репутация дамы находилась в зависимости от числа смертей, причиненных ею; так, г-жа де Куртавель, любовник которой уложил на месте двух соперников, пользовалась куда большей славой, чем бедная графиня де Померанд, послужившая поводом к единственной маленькой дуэли, окончившейся легкой раной.
Внимание Мержи привлекла женщина статного роста, ехавшая в сопровождении двух лакеев на белом муле, которого вел конюх. Платье ее было по новейшей моде и все топорщилось от множества шитья. Насколько можно было судить, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы выходили обязательно с маской на лице, — у нее была черная бархатная маска; судя по тому, что было видно в отверстия для глаз, можно было заключить или, вернее, предположить, что кожа у нее должна быть ослепительной белизны и глаза темно-синие.
Проезжая мимо молодых людей, она задержала шаг своего мула; казалось даже, что она с некоторым вниманием посмотрела на Мержи, лицо которого было ей незнакомо. При ее проезде люди видели, как перья всех шляп касались земли, а она грациозно наклоняла голову в ответ на многочисленные приветствия, которые слал ей строй поклонников, сквозь который она следовала. Когда она уже удалялась, легкий порыв ветра приподнял подол ее длинного шелкового платья, и как молния блеснула маленькая туфелька из белого бархата и полоска розового шелкового чулка.
— Кто эта дама, которой все кланяются? — спросил Мержи с любопытством.
— Уже влюбился! — воскликнул Бевиль. — Впрочем, иначе и быть не может: гугеноты и паписты все влюблены в графиню Диану де Тюржи.
— Это одна из придворных красавиц, — добавил Жорж, — одна из самых опасных цирцей для нас, молодых ухаживателей. Но, черт! Крепость эту взять не шутка.
— Сколько же за ней считается дуэлей? — спросил со смехом Мержи.
— О! Она иначе не считает, как десятками, — ответил барон де Водрейль, — но лучше всего то, что она сама захотела драться. Она послала форменный вызов одной придворной даме, которая перебила ей дорогу.
— Какие сказки! — воскликнул Мержи.
— В наше время она не первая дерется на дуэли. Она послала по всем правилам вызов Сент-Фуа, приглашая ее на смертный поединок, на шпагах и кинжалах, в одних рубашках, как это делают заправские дуэлянты[13].
— Хотел бы я быть секундантом одной из этих дам, чтобы посмотреть обеих их в рубашках, — сказал шевалье де Рейнси.
— И дуэль состоялась? — спросил Мержи.
— Нет, — ответил Жорж, — их помирили.
— Он же их и помирил, — заметил Водрейль, — он был тогда любовником Сент-Фуа.
— Фи! Не больше, чем ты! — очень скромно ответил Жорж.
