Книга Картинки с выставки - Александр Генис

Мунк писал внутренний мир человека, но на изображенной им мятущейся душе отразились внешние впечатления от родного художнику пейзажа. Говоря иначе, фьорды. В принципе, это – всего лишь ущелье, заполненное водой. Но вода эта такого чернильного цвета, что в нее можно макать перо и писать саги. И горы отливают почти черным, но все же зеленым. И снежные вершины. И нигде ни одной прямой линии. В пейзаже разлита такая бешеная турбулентность, что, даже стоя на месте, не перестаешь мчаться по изгибам фьорда. Этот парадокс – застывшее движение – встречает нас на полотнах Мунка[11]. Раньше физиков открыв волновую природу мира, художник «зарядил» свои фигуры энергией ужаса, которая разрушает обычные каналы восприятия. На всех шедеврах его ранней поры мы видим голос и слышим пейзаж.

На рубеже веков Мунк был самым представительным художником Европы. С тех пор как XIX столетие исчерпало возможности импрессионизма, искусство спустилось вглубь темы и жизни. Избегая реалистических решений, символизм позволял художнику запечатлеть мир в универсальных архетипах. Но у Мунка символизм не бесплотный и безличный, как, скажем, у Пюви де Шаванна, а яростный и персональный. Общее находило выражение в предельно интимном. Мало того, он первым научился втягивать в свое исповедальное искусство не только зрителей, но и сам материал. Таким экспериментом стали гравюры из цикла «Поцелуй». Две стоящие фигуры слились в объятии так, что стали единым целым – почти, но не совсем. Между влюбленными художник оставил пробел. Сквозь него видна грубая фактура необработанного дерева, на котором выполнена гравюра. В одном варианте линии древесины расположены вертикально, и это сближает пару. В другом – горизонтально, и это предсказывает разлуку.

Центральным в творчестве молодого Мунка было искусство субъективного пейзажа, зараженного авторскими эмоциями. Импрессионист писал природу такой, какой видел, Мунк – такой, какой чувствовал. Выплеснув в окружающее потаенные кошмары, художник заставил мир кричать.

В своей самой знаменитой картине – «Крик» – Мунк изобразил реальный эпизод: внезапный приступ страха, вроде «арзамасского ужаса» Толстого. Полотно Мунка стало столь известным, потому что художнику удалось запечатлеть доминирующую эмоцию будущего – XX – века. Обычно ее называют словом Аngst. Оно пришло из философии Кьеркегора в экзистенциализм Хайдеггера с остановкой у Мунка. Аngst – это беспричинный и неизлечимый ужас, которым нас награждает и наказывает свобода. Тревога человека, обреченного выбирать свою судьбу и отвечать за этот выбор. Не удивительно, что герой Мунка, со стертыми до шаржа на человечество чертами, затыкает себе уши, чтобы не слышать вопль бытия. От него негде спрятаться, потому что оно – в нас, оно и есть мы.

Отчаяние у Мунка универсально: трепет смертного перед вечностью. Но все же его живопись несет в себе и национальные черты. На полотна Мунка выплескиваются те же страсти, которыми кипят проза Гамсуна и музыка Грига. И дело не только в картинах с экспрессионистскими названиями «Крик», «Тревога», «Ревность». Особым ужасом выделяются картины с внешне спокойными сюжетами: пристойно одетые горожане на фоне патриархального городка во фьордах. Чувствуется, что спокойствие это – жуткая липа. Что стоит отвернуться, как эти тучные люди в визитках обнажат вурдалачьи зубы.

Если приглядеться к его непристойной «Мадонне», можно подумать, что зрителю улыбается удовлетворенный труп.

Мунк писал внутренний мир человека, но на изображенной им душе отразилась родина. Как в модном ныне «нордическом нуаре», в пейзаже Мунка узнается северная палитра, всегда помнящая свет полярного лета.

Пожалуй, единственная его картина, которую я не побоялся бы повесить дома, называется «Белая ночь». Лес на ней выглядит волшебным, небо мало отличается от земли, тени живут сами по себе. И все же этот пейзаж необычно для Мунка спокойный. Он весь укутан мерцающими мазками. Закругляясь по краям холста, движения кисти ограничивают мир и защищают его от наших разрушительных импульсов. Эта природа утешает и лечит; возможно, поэтому она кажется потусторонней.

Апостол нового искусства, Мунк ставил опыты на себе. Другие писали красками, он – нервами. Такое не проходит бесследно. В 1908 году он испытал нервный срыв. Вылечившись, Мунк перестал кочевать и поселился дома, где считался классиком. Он представлял миру норвежский гений наравне с Ибсеном, Григом и, что особенно важно, – Гамсуном. Сверстник Мунка, тот играл в истории культуры схожую роль. Башевиц-Зингер назвал его «Голод» первым романом модернизма. Эта книга заполняет паузу между Достоевским и Кафкой. Герой отчетливо напоминает Раскольникова, Христиания – Петербург, стиль – истерику. Гамсун, однако, укрупнил масштаб, убрав посторонних и второстепенных. Из-за этого прямо на глазах читателя сгущенный психологизм Достоевского становится новым течением – экспрессионизмом. Текст – это отражение окружающего в измененном, как теперь говорят, сознании авторского персонажа. Даже заболевший пейзаж заражается, как у Мунка, измождением героя: «Осенняя пора, карнавал тления; кроваво-красные лепестки роз обрели воспаленный, небывалый отлив. Я сам чувствовал себя словно червь, гибнущий среди этого готового погрузиться в спячку мира».

Мы не знаем, кто и почему решил «заморить» этого «червячка», потому что Гамсун, как и Мунк, убирает социальные мотивировки бедствия. Стоя на пороге смерти, герой от страницы к странице на протяжении всей книги продлевает пограничное существование. Но, истощаясь, жизнь приоткрывает последние тайны.

Поздние работы Мунка сильно проигрывают ранним. Еще хуже, что они очевидно уступают картинам нового поколения художников – экспрессионистов. Все они признавали в Мунке отца-основателя. У него они научились первой и главной заповеди современного искусства: не изображать, а выражать. Но, обогнав мэтра, австрийские и немецкие мастера экспрессии – Кирхнер, Кокошка и, конечно, Шиле – пошли дальше. Мунк видел их живопись и перенял многие ее черты, но поздние холсты лишены интенсивности его ранних работ. Предтеча экспрессионизма, Мунк стал его эпигоном.

Последние годы он провел в одиночестве, замкнувшись в мастерской, чтобы не видеть нацистскую оккупацию. Работая по ночам, Мунк писал себя – угрюмого старика в пустой комнате. Ярость исчезла, ужас стих, тревога стала привычной, и мир замолчал.