Вот кто-то выскочил в окно, насмелившись. Одежда и волосы взялись ярким пламенем. Человек визжал, катался по земле. На него из окна еще кто-то вывалился.
Огрызок подскочил. Он вмиг узнал охранника. Тот глазам не поверил. Но не успел и рот открыть от удара дикой силы — в пах. Как недавно сам бил Кузьму. Огрызок и сам не знал, откуда у него взялись силы. Сорвав охранника с земли, зашвырнул его, воющего, в окно, в огонь. Второго головой о стену дома долбанул так, что у него что-то в черепе хрустнуло. И, прихватив за горло для надежности, тоже бросил в окно. Оттуда лишь крики о помощи раздавались. Выскочить не насмеливались. Но вот в окне показалась Сайка. Огонь уже прорвался в ее комнату. И шмара, заломив руки от отчаяния, молила о помощи.
Сайка задыхалась от жары и дыма. Другие уже потеряли сознание или ползали по полу средь бутылок, ища и не находя выход.
— Сдохни, сука! — крикнул ей Огрызок и пошел прочь от притона, уверенный, что дело сделано чисто и вскоре от притона не останется и воспоминаний.
Кузьма еще не успел шмыгнуть в проулок, как из темноты с воем выскочила пожарная машина и, ослепив светом фар, свернула к притону.
Огрызок остановился, глядя вслед. Он не услышал шороха милицейской машины, подъехавшей почти вплотную. Не услышал стука дверцы, приближающихся шагов.
Он взвыл от внезапной резкой боли. Кто-то, воспользовавшись темнотой, остался неувиденным. И закрутив руки Кузьме за спину, подвел к машине, сунул в нее головой, поддав пинка. Сказал грубое, циничное:
— Накрыли поджигателя блядей! Видно, его хрен нм не по кайфу был! Вот и подпалил. Кроме него, некому их перья поджечь. Сейчас мы из него выбьем, зачем он блядей поджарил? — смеялся милиционер.
Огрызок только теперь понял, что ему успели нацепить наручники, что попался он на деле. И выкрутиться будет нелегко. Хотя… Всегда придумать можно «липу», правду фартовые говорят лишь на том свете.
— За что бардак хотел спалить? — врезался сапог и ребро, едва Огрызка втащили в дежурную часть.
— Век свободы не видать, если я это устроил! К шмаре хилял. Увидел прокол и ходу. Видать, по бухой у них… Я при чем? Кой понт притон жечь? Разве они для того? Я думал, это вы его подпалили. Мне такое без понту! — отбрехивался Кузьма, напрягая воображение.
— Мы? Вот козел! Еще издеваешься?! Ты, сучье семя, блевотина гнилой жопы, не знаешь, для чего бардаки? Мы хазу вашу могли бы спалить! Но не притон, мать твою в сраку некому! Притоны мы оберегаем! — врезался кулак под дых.
Внезапно на столе дежурного запищала рация. И грубый голос заговорил:
— Я десятый! Вызываю дежурную часть милиции! Как слышите меня? Прием…
— Слышу! Как там у вас? Прием! — прикипел к рации один из милиционеров.
— Пожар погашен. Но вот инспектор хочет сказать пару слов…
— Дом был подожжен снаружи. Внутри все в порядке. Проводка ни при чем. Обитатели — тоже. Говорят, что видели поджигателя. Кто-то из бывших клиентов. Его из бардака выгнали. Вот он и решил за это отплатить. А так это или нет — не знаю.
— Скажите, все живы? Прием! — спросил дежурный.
— Один мертвый. Клиент. Зато все бляди живы! — послышался ответ.
— Поезжай, забери блядей сюда! А труп в морг отвези, утром узнаем, кем он был, — приказал дежурный водителю. И распорядился, чтобы Огрызка увели в камеру.
— Ненадолго! — крикнул вслед охране. И те втолкнули Кузьму в первую же подвернувшуюся камеру.
— Огрызок? Ты тут с хуя? — увидел Кузьма удивленного Чубчика и, стиснув кулаки, сказал зло — Все ты, падла!
— Вкиньте ему, кенты, чтоб мозги в жопе нашарил и вспомнил, как с фартовыми ботать надо! — приказал Чубчик.
Через минуту Кузьма уже ничего не видел и не слышал.
Лишь к утру его отлили водой, привели в себя, чтоб мог говорить, пусть и лежа.
Огрызок рассказал пахану все, что с ним случилось. Не кривил душой. О допросах и избиениях, о подстроенном побеге и трамбовке охраной. О втором этаже и внезапном освобождении по амнистии. Рассказал о поджоге и о том, как вновь оказался в лапах мусоров.
— Швах дело твое, Огрызок! Теперь тебе от ходки не слинять. Дальняк обеспечен. Это верняк! Но чтобы не загреметь под вышку, что хотел загробить охранников, вякай, будто из ревности облажался. Сам не знал, что делал. Сайку, мол, люблю! Не трехай, что клиентов в мурло увидел. Иначе крышка тебе! Слышь, мудило? Усеки в калгане. Ты не охране мстил! Сайку хотел проучить, попугать. А как все утворил — не помнишь, — успел сказать пахан, и в камеру вошли охранники, подхватили
огрызка, поволокли по коридору.
— Он? — услышал Кузьма вопрос дежурного.
— Да, — послышался ответ Сайки. И вонючий сапог ударил в лицо с размаху.
Девка завизжала в испуге. Ее вытолкали из кабинета. А Кузьму носили на сапогах четверо мордоворотов милиционеров.
Они избивали его, даже когда он перестал видеть, слышать, чувствовать боль. Они будто с цепи сорвались и перестали быть людьми.
Огрызок не знал, жив ли он, сколько пробыл без сознания. И где находится теперь?
— Одыбайся, Огрызок, откинуться успеешь, — тыкал его ногой в бок Чубчик.
Кузьма открыл глаза, огляделся.
Из черной пелены выплывали лица фартовых. Они скорее угадывались, как светлые капли в черном ту-м а не.
— Ну, давай! Разинь зенки, чертов козел! Заколебались уже с тобой! Шустро дыши! Настропали локаторы! — теребил пахан.
— Отвали! Сдыхаю, как падла, — выдавил Огрызок.
— Я тебе сдохну, курвин сын! А ну, скати гада еще разок!
Ведро воды упруго ударило в лицо. Вот точно как сейчас ошалелый буран до костей пробрал. Холодной рукой сдавил сердце. Нечем дышать. Ни зги не видно под ногами. Куда идет? К кому? Кто ждет его в кромешной канители? Кому он нужен? Смерти? Но и она лишь хохочет, кружит вокруг. Выматывает, отнимает даже желание выжить.
Стонут деревья, кланяясь пурге. Шелестят, звенят заледенелыми ветками обмороженные кусты, дымят холодной сединой пузатые сугробы.
Их так много намело. Куда как больше, чем несчастных в той камере.
— Не засветил я тебя. Слышь? Коль подыхаешь, верняк знай, не я заложил — сявка. Его замокрили лягавые на допросе! Раскололся. Не выдержал боли. Старый был кент. Мы отпустили ему подлянку — мертвому. И ты секи. Коль линяешь на тот свет, не держи на нас за душой. Никто не лажанулся! Не кляни нас на том свете! И прости, что не сберегли, — просил пахан.
Огрызок слышал и не понимал смысла сказанного.
«Какая обида? На кого? Сайка продала. При чем Чубчик? Сайка — лярва! Она так и не стала любовью, осталась в шмарах. Дешевка! А ведь поверил ей — во сне…»
Недолгим было следствие. Огрызок не признал умышленного убийства охранника, хотя все шмары валили его на очных ставках. Признал за собою лишь ревность, глупую, безумную. С этой статьей и появился на суде. Коротком, открытом.
