— Я влюблена, — вдруг сказала она вслух и сама вздрогнула от неожиданно произнесенных слов.
— О-хо-хо, — вздохнула няня. — Мне-то, голубка моя, могла бы и не говорить. Я и так вижу.
— Как? Ты знаешь? Откуда?
«Не может быть, — подумала Маша. — Я же только что самой себе призналась».
— Все ездишь куда-то одна.
— Но я и раньше…
— А возвращаешься светлё-о-о-хонька, хоть свечки от тебя затопляй.
Маша невольно улыбнулась словам няни. Никто не умел говорить, как она, округло и певуче.
— А кто еще знает, кроме тебя?
— А почитай, никто. Никому и дела нет. Имеющий глаза да не увидит.
— Вот и слава Богу. — Маша истово перекрестилась.
— А что, хороший ли человек?
— Очень хороший, нянюшка.
— Тогда что в дом не зовешь?
— Не знаю. Не хочу пока.
— Ну и ладно, если человек хороший. Успеешь еще.
Маша и сама не до конца понимала себя, но что-то ее удерживало. Вадим тоже не заговаривал об этом. Наверное, им и так было хорошо, и посторонние глаза были не нужны.
— Слыхала ль ты, Маша, что Колька-конюх пропал? — спросила вдруг няня.
Маша так и подпрыгнула на подушках.
— Как пропал?
— Так и пропал. На конюшне сегодня не появился, а мать его, Пелагея, говорит, что ночью еще из дома ушел и с тех пор не ворочался.
— Что же могло случиться?
— Небось в бега подался.
— Да с чего же?
С того самого дня, когда он осмелился… Нет, ей решительно не хотелось вспоминать об этом. С того дня она ни разу не ходила на конюшню, посылала за Звездочкой слугу и Николая не видела. Отцу она ничего не сказала.
— А кто его знает? У них в семье все мужики такие, со странностью. Ты слыхала ль про отца его, Афанасия?
— Нет, а что?
— То-то, что нет. Давно это было. Почитай, лет двадцать тому. Колька еще только-только народился. А отец его, ему тогда лет сорок было, не дитя уж, борода лопатой, стал ходить к колдунье одной, ведьме, Понырихой звали. Она одна на болотах жила. То ли приворожила она его, то ли что еще, но совсем мужик взбесился. Из дому, говорит, ухожу, не могу без нее. Да и то, — няня покачала головой. — Красивая она была, что и говорить, кому чернявая красота по душе. Никто и знать не знал, откуда она пришла. Стороной ее обходили, боялись сглаза.
Няня перевела дух, поправила свечку и продолжала:
— Так и ушел бы, да Пелагея, жена его, Колькина-то мать, ему и говорит, мол, уйдешь от нас — а у ней семеро по лавкам, Колька на титьке болтается, — барину в ноги брошусь, все про тебя, супостата, расскажу. А барин-то наш всегда крут был, если что не по совести. Ну, Афанасий и сник, остался вроде.
— И что, что дальше было?
От нетерпения Маша не смогла усидеть в постели и спустила босые ножки на пол.
— Забирайся под одеяло, Маша, простынешь.
— Ах, няня, не томи. Рассказывай дальше.
— А дальше на коров в деревне мор напал, — продолжала няня почему-то шепотом. — Почти все пали. Ни одного двора беда не миновала.
— Ой! — Маша тоже зашептала. — Она?
— А то кто же? Вестимо, она. Мужики к ней и пошли, кто с топором, кто с вилами. Так — и порешили ее, прости Господи души их грешные, и в большом пруду утопили. Его потому Ведьминым и зовут.
— Господи помилуй! — Маша перекрестилась на икону. — А что Афанасий?
— На другой день утопился в том же пруду. Так что Колька, почитай, без отца вырос. Дядья ему за отцов, а сам весь в Афанасия пошел, такой же малахольный.
Маша вспомнила его белесые глаза, устремленные прямо на нее, тонкие хищные губы, как у хорька, подстерегающего дичь, и на мгновение почувствовала облегчение. Слава Богу, что он пропал. Она не увидит его больше. Слава Богу!
Вадим придвинул к креслу маленький пуфик, чтобы Маша могла поудобнее устроить больную ногу. Он отпустил рабочих на выходные, поэтому, за исключением водителя Севы, они были в доме совсем одни.
Тот уже успел сгонять с запиской к Машиной матери и теперь занимался сервировкой незатейливого ужина.
— Что она сказала? — полюбопытствовала Маша.
— Ничего. По-моему, даже не удивилась. Про аварию уж я не стал ей говорить.
— Спасибо. — Маша улыбнулась, давая понять, что по достоинству оценила его тактичность.
Вадим сел напротив и зажег свечи. В их мерцании волосы Маши отливали старым золотом. Ее тонкий профиль, изящный носик с легкой горбинкой, мягкая линия подбородка так и просились на холст. Почувствовав на себе его внимательный взгляд, Маша подняла глаза.
— Что вы так смотрите?
— Да вот подумал, что, будь я художником, попросил бы вас позировать мне для портрета. К вам не обращались с подобным предложением?
— Нет.
— Странно.
— Отец когда-то пробовал меня нарисовать, но у него ничего не вышло.
— Ваш отец был художником?
— Д-да. — Маша замялась. — Что-то вроде того, Мы ведь недавно здесь живем.
— Вот как? А я думал, что вы здесь родились, или по крайней мере ваши предки. Что же вас привело…
Маша сделала импульсивный, предостерегающий жест рукой, и Вадим понял, что расспрашивать об этом не надо. Только тут он заметил, что Сева нерешительно переминается с ноги на ногу, явно пытаясь привлечь к себе внимание. Вадим что-то совсем забыл о нем.
— Что, Сева?
— Вадим Петрович, если я вам сегодня больше не нужен, может быть, я пойду к себе?
— Конечно, конечно. Отдыхай.
Когда Сева вышел, Вадим повернулся к Маше.
— Вы так таинственны.
— Ну что вы, Вадим Петрович, ничуть. Просто это невеселая история, и я не люблю о ней вспоминать.
— Да я и не настаиваю. Только не зовите меня Вадим Петрович. Пусть будет просто Вадим. Я могу называть вас Машей?
— Да, конечно. — Она обвела взглядом просторную комнату, обшитую свежими дубовыми панелями. — Здесь так красиво. Гораздо лучше, чем я себе представляла.
— А как вы себе все представляли? Маша на минуту задумалась.
— Ну, не знаю. Более современно, что ли.
— Вячеслав Михайлович знает свое дело. Он сначала сопротивлялся. Очень дорожил своим проектом. Но потом проникся вашей идеей и разработал соответствующие интерьеры. На мой взгляд, очень удачные. Вот посмотрите, когда все будет закончено и отделано. Правый флигель будут занимать комнаты для гостей, а в центре — гвоздь всей композиции, главный зал для приемов, если таковые, конечно, здесь будут.
