«Только никаких попыток успокаивать!» — приказываю я себе, пусть старик выдаст им по полной программе.
— Мне бы хотелось знать, как они, собственно говоря, представляют себе этот прием на борту! Не на этом же угольном пирсе? Во время погрузки? Тут и на автомобилях-то близко не подберешься — до края пирса никому не добраться! — громко бранится старик.
Прием, этот проклятый богом прием! Я это тоже вижу: черная грязь между рельсами толщиной до щиколоток.
— Я уже больше не могу слышать эти слова «прием на борту!» — говорю я.
Высморкавшись и скривив лицо, будто ему отдавили ногу, старик говорит:
— Тебе хорошо говорить! — Ни слова о появлении леди. Лучше мне поостеречься подливать масло в огонь.
В столовой для технического персонала проходят переговоры с иммиграционными властями и таможней. Казначей рутинно пересчитывает толстые пачки денег. Присутствует и клерк агента, молодой человек в коротких штанах, производящий впечатление недобравшего солнечного света. Но никаких следов присутствия нашего генерального консула. Зато следующее действующее лицо, также в коротких штанах, — неужели они ни разу не видели себя в зеркале? — думаю я, они что, не знают, как идиотски они выглядят со своими аистиными ногами? — загорелое, скверная имитация Ганса Альберса, которое совершенно бесцеремонно, будто это для нас настоящая рекомендация, представляется старым нацистом. Что означает это представление? Старик принимает визитную карточку, глубокомысленно смотрит на нее, держа ее в правой руке.
— Ха, посмотрим, — говорит он наконец. И тогда эта карикатура вместо приветствия гладиатора, которого мы ожидали, расшаркивается.
— Много дел, — бормочет старик, — я бы сказал: завтра в конце первой половины дня.
Еще одно расшаркивание, и парнишка исчезает.
— Кто это был? — спрашиваю я, едва этот шалопай удалился.
— Корабельный торговец, самый важный здесь. Никого не подпускает к делу, хочет надуть нас в одиночку.
— Могу ли я что-то сделать для вас? — слышу я и вижу, что рядом со мной стоит рассыльный агента.
— Мне нужно постричься.
— Хорошего парикмахера? — спрашивает мальчик с воодушевлением, — в этом я могу вам помочь. В одном отеле работают две немецкие парикмахерши, отменные! Я это устрою.
Попытка остановить его оканчивается неудачей.
Несмотря на многочисленные железнодорожные пути и грязь, к самой кромке пирса подходит автобус марки «фольксваген», резко тормозит так, что вверх взлетает черное облако угольной пыли. Из автомобиля выходит блондинка и поправляет свою юбку цвета хаки.
Старик вытягивает шею.
— Эта женщина — пасторша матросской миссии, — говорит он, — я сразу о ней подумал!
— Женщина — пастор?
— Ты поражен? Пастор — это неверно. Жена пастора. В последний раз, когда я был здесь, она, можно сказать, трогательно заботилась об экипаже. Она сейчас загрузит автобус нашими «пиплами». Между прочим, через час у нас будет телефон, после этого я попытаюсь связаться с генеральным консулом. Возможно, он даст тебе несколько советов для путешествия. Сегодня ты все равно не уйдешь, это уж точно.
— Так что это означает — сегодня ночью на этом сказочном пляже?
— А куда ты вообще хочешь попасть?
— Например, в приличный отель, в настоящий южноафриканский отель класса люкс со сплошными джентльменами в коротких штанах…
— Отель класса люкс? Они страшно дорогие. Лучше останься здесь, пережди, пока горячка уляжется, но проследи, чтобы в твоей каюте все было под замком, скоро здесь такое начнется…
— А что планируешь ты? — спрашиваю я старика.
— Я? Естественно, я останусь на борту. Зато я пошлю людей, за исключением необходимых для вахт, на берег, и мы обеспечим себе приятную обстановку.
— Мужской вечер на угольном пирсе. Идиллическое представление!
Мы попросили принести еду в каюту старика, так как столовая «осиротела» и все свободные от вахты покинули корабль. После третьего глотка из пивной бутылки старик откашливается один, два, три раза, делает еще один глоток и спрашивает:
— Итак, Симона все-таки работала на Движение сопротивления?
— Имелось много моментов, дающих основание подозревать ее, но не было доказательств. Симона уже приняла меры — ты же об этом знаешь — на тот случай, что я попаду в плен, а такое она не смогла сделать в одиночку.
— Об этом я ничего не знаю? Как это так?
— Разве я тебе об этом не рассказывал? Это было так. Уже в Ла Боль она передала мне два свидетельства на официальной бумаге, подписанные двумя свидетелями-парижанами, что я крайне рискованным образом спас ее от ареста гестаповцами. Подписи были нотариально заверены.
— Когда же ты это сделал? — спрашивает старик.
— Здесь ни слова правды! Свидетелей я в глаза не видел.
Старик хлопает ладонями по подлокотникам кресла, качает головой, как будто не хочет поверить тому, что я говорю.
— Подумай о дилетантизме, — говорю я почти мягко, — это же было чистой воды сумасшествие! Предположим, что вместо того, чтобы как можно скорее сжечь их, я носил бы обе эти бумажки с собой в бумажнике или в солдатской книжке, и имел бы неприятности с нашей фирмой, а бумажки эти попали бы не в те руки.
Тогда старик тихо присвистывает и говорит:
— Тогда ты мог бы быстро отмыться, — и откидывается назад в своем кресле.
— Так ты что — разобрался в Симоне?
Старик обнаруживает явные признаки смущения, рассматривает носки своих сапог, а затем свои ногти на руках. Наконец он говорит:
— Но все, что ее окружало, я имею в виду виллу на берегу и белокурую мадам, это-то было вполне настоящим.
— Ничто не было настоящим! Даже белое великолепие волос старухи не было настоящим. Но были еще и другие вещи: например, дело с игрушечным гробиком, который Симона якобы нашла на полу своей спальни и который она показывала. Разве я не рассказывал об этом еще в Бресте? Этот игрушечный гробик не мог попасть в спальню через открытое окно. Снова и снова я обдумываю это: было ли это действительно Сопротивление, был ли это кондитер Бижу, который бешено ревновал? Или Симона в конце концов смастерила гробик сама?
— Но ты же достаточно долго был женат на ней?..
— И все-таки не раскусил ее.
Я не могу заснуть. Опустевший корабль без вибраций, без многочисленных убаюкивающих шумов, свидетельствующих о его движении. У меня мелькает мысль, что мы находимся на мертвом корабле. Я пережил время стоянки в портах на других кораблях, тогда можно было слышать биение сердца машины. Этот же корабль свинцово безмолвен. Его сердце, реактор, остановлено. И это техническое гигантское насекомое на пирсе, погрузочная машина, стоит без признаков жизни. Она неподвижно и безжизненно торчит в ночном небе, так как с подачей грузовых поездов с углем все еще происходят задержки.
