Внизу под этим изображеньем перстами Дубравки исшита была, золотою узкою тесьмою, надпись, не столь-то уж и легко читаемая теми, кто не силен был в грамоте:
«О страстотерпче Христов, Георгие, прииди на помощь великому князю Андрею». Надпись была под титлом, то есть сжатая, с пропуском букв.
Едва только возреяла великокняжеская хоругвь, как великий князь, Дубравка, воевода Жидислав и все, сколько было тут дружинников, сняли шлемы, перекрестились и помолчали.
В тот же миг взвились знамена и остальных четырех полков. С одного из деревьев прозвенела труба, ей в ответ проголосила другая, третья, и только не слыхать было самой отдаленной – из леса, в стороне, где залегло засадное, потаенное войско.
Андрей Ярославич начал ставить полки.
Как спелая нива, колышутся, лоснясь и отблескивая под солнцем, хоругви и прапорцы над головами богатырей. А еловцы на шеломах – словно языки пламени.
Ударные тысячи, нацеленные смять и опрокинуть в Клязьму татар, успевших совершить переправу, – эти все были на конях. И так как недоставало на всех оружия и доспехов, то приказано было тыловым, чтобы отдали они передовым и коней своих, да и доспехи, которые получше: ибо эти первыми грянут в чудовищно-гостеприимные ворота смерти. А и было чем грянуть!
Секиры, топоры, мечи, сабли, рогатины, кистени, именуемые в народе «гасило», ибо, как свечку, гасит жизнь человеческую этот звездатый стальной комок, прикрепленный на цепочке к нагаечному черенку; затем копья – длинные, на увесистых ратовищах, обладающие страшной пробойной силой в руках всадника, – особенно если правильно держит: и рукой, но и притиснувши к боку. Ибо тогда не столько всадник, сколько бешено мчащийся конь разгоном всего своего многовесомого туловища наносит удар. А совокупную силу такого копьевого удара кто выдержит?! Были у русских всадников и короткие копья – целый пук с правой стороны седла, – этими били с намету поверженного наземь врага, пригвождая его к земле; метали их, эти копья, иначе именуемые сулицами, и вперед себя, досягая на полсотни шагов. И опять же – разгон коня удваивал их разящую силу.
У иных из всадников были также чеканы и топорки. Всех лучников и немногих, кто пришел с самострелом, Андрей Ярославич выделил ото всех полков и посажал по деревьям, вдоль лесной опушки, где предстояло принять оборону.
Много было добрых стрелков, но таких, какие пришли от Вологды, из Поонежья, от Бела-озера, – таких, поди, и среди татар нашлось бы немного: и в волос не промахнулись бы!
Как будто и готовились и ждали, а все ж таки трубою ратного строя все как бы захвачены были врасплох. Некая тень, как бы тень от крыла близко над головою пролетевшей птицы, пронеслась по суровым лицам бойцов.
Поспешно докрещивались. Менялись крестами, братаясь перед смертью. Приятельски доругивались. Пытали на урез пальца остро отточенные сабли, топоры, мечи, кинжалы и кривые, полумесяцем, засапожники.
Пешая рать, которых в дружеской перебранке конники именовали – пешеломы, услыхав звук трубы, торопливо вздевали на кисть руки тесьмяные или кожаные петли топоров и окованных железом гвоздатых дубин, с шаровками на концах: «Бой творяху деревянным ослопом», и, круша тяжелыми сапогами валежник, устремлялись – каждая сотня к своему прапорцу.
Андрей Ярославич, помня, как делывал это брат Александр, считал нужным время от времени остановить кого-либо из бойцов и кинуть с седла доброе княжое слово.
– Чеевич? – громко спросил он одного удалого молодца в стальной рубахе и в шлеме, однако вооруженного только одним гвоздатым ослопом.
– Павшин! – зычно ответствовал тот, приостановясь.
– Какого Павши – Михалева? – спросил князь, который и впрямь обладал хваткой памятью на лица, на имена и любил блеснуть этим.
– Его! – отвечал воин и вовсе остановился.
– Знаю. Добрый мужик: вместе немца ломали на Озере. Ну что, живой он? – громко спросил князь.
– Живой! – отвечал ратник. – Со мною собирался, да мать не пустила.
Андрей переглянулся с Дубравкой.
– Ну ладно, – сказал он в прощанье. – Не посрами отца! Чтобы доволен был отец тобою.
– Тятенька доволен будет! – уверенно отвечал богатырь.
– А ты – чей? – спросил очередного пробегавшего воина Андрей Ярославич.
Тот остановился. Привычным движеньем хотел сдернуть шапку перед князем, но, однако, рука его докоснулась до гладкой стали шелома, и, растерянный, он отдернул ее.
– Фочкою зовут, Федотов сын, по прозванию – Прилук! – звонко отвечал он.
– Яви ж себя доблестным, Прилук! – сказал князь.
– Буду радеть! – откликнулся Ярославичу ополченец.
Князь и княгиня Владимирские в сопровождении воеводы Жидислава и дружинных телохранителей выехали на опушку бора, самого близкого к переправлявшимся через Клязьму татарам.
Дубравка глянула, и у нее дух замер. Невольно воспятила она своего гнедого иноходца в глубь леса.
Андрей Ярославич нахмурился.
– Ну-ну, – негромким голосом проговорил он, не поворачиваясь к жене.
Дубравка вспыхнула от стыда и, чтобы поправить дело, кольнула золотыми маленькими шпорами своего коня. Тот рванулся и едва было не вынес княгиню далеко из леса, на луговину, уклонную к реке.
Один из дружинников повис на узде и остановил иноходца княгини.
У Андрея екнуло сердце.
– В тыл отправлю!.. – снова вполголоса пригрозил он сквозь зубы. Затем, когда испуг его за жену прошел, князь уже спокойно-назидательным голосом, словно бы она и впрямь была княжич-подросток, выехавший впервые на облогу зверя, сказал, не отрываясь от развернувшегося перед ним зрелища: – Вот и смотри тихонько, а из лесу не высовывайся! Вот они тебе – татары!..
Дубравка, стараясь дышать полуоткрытыми устами, дабы унять сердце, готовое расшибиться о кольчугу, заставила себя оглянуть окрестность. И показалось Дубравке, будто и холмы, и долины, и сбросы берега, да и сама река – вся местность, до самой черты окоема, была покрыта толстым, живым, кишащим пологом пестрого цвета.
И с необычайной явственностью прозвучали в ее душе давние слова отца, которые лишь теперь оборотились для нее страшной явью:
«Доню, милая, – и не дай бог тебе увидать их!.. Когда бы ты знала, доченька, как вот саранча в черный год приходит на землю: копыта, копыта конские чвакают, вязнут!.. Невпроворот!.. Версты и версты – доколе досягнет глаз. Так что же можно – мечом против саранчи?!»
Долго молчали все трое: Андрей, Дубравка, Жидислав.
Наконец князь, повернувшись к старому воеводе, уверенно произнес:
– Самая доба ударить на них!
– Самая пора, князь! – подтвердил Жидислав.
Князь взмахнул рукой – уже в панцирной рукавице, – и тотчас же великокняжеский трубач поднял и приблизил к губам серебряную трубу, надул щеки и затрубил.
