– Если бы ты не вмешался, это мог быть Джо Селлон. Или Эгги Твиттертон.
– Знаю. Я все время себе это твержу.
– А если бы ты не вмешался шесть лет назад, это почти наверняка была бы я.
При этих словах он перестал ходить туда-сюда, как зверь в клетке.
– Гарриет, если бы тебе пришлось пережить такую ночь, зная, что тебя ждет, то эта ночь и для меня стала бы последней. Смерть была бы пустяком, хотя тогда ты значила для меня гораздо меньше, чем сейчас… Какого черта я напоминаю тебе о тогдашнем ужасе?
– Если бы не он, нас бы здесь не было – мы бы никогда не встретились. Если бы Филиппа не убили, нас бы здесь не было. Если бы я с ним не жила, я б не вышла за тебя замуж. Все было неправильно, все не так – а в итоге я каким-то образом получила тебя. Что все это значит?
– Ничего. Кажется, в этом нет никакого смысла. Он отбросил эту мысль прочь и снова беспокойно зашагал по комнате.
Немного спустя он спросил:
– “Молчальница прелестная моя” – кто так называл жену?
– Кориолан[343].
– Беднягу тоже мучили… Я так благодарен, Гарриет, – нет, это неверно, ты не по доброте, ты просто такая и есть. Ты, наверное, страшно устала?
– Ни капельки.
Ей было трудно думать о Крачли, скалящемся в лицо смерти, как загнанная крыса. Его предсмертные муки она воспринимала только через призму тех мучений, которые испытывал ее муж. Но сквозь страдание его души и ее собственной невольно пробивалась уверенность, похожая на далекий звук фанфар.
– Знаешь, они ненавидят казни. Казни бередят остальных заключенных. Те колотят в двери, никому не дают покоя. Все на нервах… сидят в клетках, как звери, поодиночке… Ад какой-то… Все мы сидим в одиночках… “Не могу выйти”, – твердил скворец…[344]Если б только можно было вылететь на минутку, или уснуть, или перестать думать… Да чтоб эти проклятые часы сгорели! Гарриет, ради бога, не отпускай меня… вытащи меня… взломай дверцу…
– Тише, душа моя. Я здесь. Мы будем вместе.
С восточной стороны темнота в окне начала бледнеть – это были предвестники зари.
– Не отпускай меня.
Они ждали. Стало светать.
Внезапно он сказал: “Да черт возьми!” – и начал плакать, сначала неловко и неумело, потом свободнее. Он сжался в комок у ее колен, а она обняла его и так держала, прижав к груди и обхватив руками его голову, чтобы он не услышал, как часы пробьют восемь.
В лампаде Туллии чудесный свет
Горел пятнадцать сотен лет.
Но спорят с древнею святыней
Два светоча любви, зажженных ныне!
Огонь неутомим,
И все, что ни соприкоснется с ним,
Он обратит в огонь и жадно сгложет,
Но вас пожар любовный сжечь не может:
Вы сами – пламя! Каждому из вас
Дано гореть, и жечь, ввергать в экстаз,
И вспыхивать, как в первый день, от взора милых глаз[345].
Джон Донн “Эпиталама по случаю бракосочетания графа Сомерсета”
Толбойз
– Отец!
– Да, сын мой.
– Вы помните эти персики мистера Паффета, большущие, прямо огромные, которые вы мне сказали не рвать?
– Да?
– Вот я их рванул.
Лорд Питер Уимзи перевернулся на спину и в ужасе уставился на своего отпрыска. Его жена отложила шитье.
– Что за хулиганство, Бредон! Бедный мистер Паффет собирался выставить их на цветочной выставке[346].
– Ну, мамочка, я не специально. Это на спор. Ограничившись таким своеобразным объяснением, мастер Бредон Уимзи снова обратил свой честный взгляд на отца. Отец застонал и сел.
– И что, обязательно ставить меня в известность? Я надеюсь, Бредон, что из тебя не вырастет зануда.
– Понимаете, отец, мистер Паффет меня увидел. И он собирается зайти к вам на пару слов, только чистый воротничок наденет.
– А, понятно, – с облегчением сказал его светлость. – И ты решил, что лучше разобраться с этим делом сейчас, пока версия другой стороны не разгневала меня еще сильнее?
– Если вы не против, сэр.
– Это, по крайней мере, разумный подход. Хорошо, Бредон. Поднимись в мою спальню и приготовься к экзекуции. Трость за туалетным столиком.
– Да, отец. Вы ведь скоро придете, сэр?
– Я оставлю ровно столько времени, сколько нужно, чтобы осознать содеянное и раскаяться. Вперед!
Нарушитель поспешил в направлении дома и скрылся из виду, экзекутор же тяжело поднялся на ноги и неторопливо зашагал следом, грозно закатывая рукава.
– О боже! – воскликнула мисс Кверк. Она в ужасе смотрела сквозь очки на Гарриет, которая безмятежно вернулась к своим лоскуткам. – Но вы ведь конечно же не позволите ему бить малютку тростью?
– Позволю? – Вопрос позабавил Гарриет. – Вряд ли это подходящее слово.
– Но, Гарриет, милая, так же нельзя. Вы не понимаете, как это опасно. Он может необратимо травмировать мальчика. Маленьких людей надо переубеждать, а не ломать их дух жестокостью. Когда вы так унижаете ребенка и причиняете ему боль, вы заставляете его чувствовать себя беспомощным и неполноценным, и все это подавленное возмущение прорвется потом самым необычным и ужасающим образом.
– Не думаю, что он возмущается, – сказала Гарриет. – Он привязан к отцу.
– Ну, если так, – парировала мисс Кверк, – то это какой-то мазохизм и его надо прекратить, то есть плавно увести в другом направлении. Это противоестественно. Как можно испытывать здоровую привязанность к тому, кто тебя бьет?
