— Фортис, мне кажется, что мы вместе уже два года.
— Мы вместе в двух годах, — поправил ее Лик. — В двадцатом и двадцать первом.
— Мы вместе всю жизнь, и ты знаешь это.
— Так зачем тебе уходить?
— Джонни Фредерик может вернуться в любую минуту, и я должна быть на месте, когда он придет.
Лик растерянно заморгал. Ему была ненавистна сама мысль о том, что этот розовый поросенок может прикасаться к его… к его… а кто она ему?
— А к тому же, — продолжала Сильвия, — что я, по-твоему, должна делать? Жить с тобой в этой комнатушке в убогом ночном клубе? У меня есть мечта, Фортис, и достаточно серьезные планы. И учти, женщин, которые решают уйти от этих белых парней, ждет не только кнут, но еще кое-что пострашнее. Для этого у них есть особые люди.
— Но теперь ведь ты моя женщина, — возразил Лик и сразу опустил голову, увидев, как потемнело лицо Сильвии при этих словах — ведь у нее был характер черной женщины, а язык белой леди, убийственное сочетание!
— Я ничья женщина, — резко ответила Сильвия. — А что ты намерен делать, когда эти белые мальчики нагрянут сюда, чтобы повидаться с тобой? Будешь услаждать их слух своим корнетом? Ты же знаешь, Фортис Холден, что ты моя судьба, а судьба, как известно, не дает никаких обещаний, и если тебя это не устраивает, я могу сделать только один вывод: ты меня не любишь!
Сказав это, Сильвия Блек вышла из ночного клуба и пошла вдоль Канал-стрит, оставив бедного Лика, сердце которого металось в груди, как пойманная мангуста в мешке. И в следующие три недели до ее возращения блюзы, исполняемые Ликом, были настолько необычными, что даже проститутки и сутенеры (для которых пролить слезу было чем-то из рук вон выходящим) плакали в голос о любви, которой им так и не пришлось испытать. А Лик так сильно налегал на хорошее виски в баре ночного клуба, что Соня в целях экономии начал подсовывать ему дешевое пойло, но тот, пребывая в состоянии меланхолической прострации, пил, не замечая подмены. Но уж если говорить начистоту, то следующие четыре года — по всей вероятности, именно четыре года — можно назвать самыми счастливыми в жизни Лика Холдена (мы сейчас говорим не о музыке).
Отношения между Ликом и Сильвией вскоре вошли в определенное русло; они хотя и были не такими, «как у всех», однако вполне устраивали обоих.
К счастью для Сильвии, Джонни Фредерик не был одним из тех белых парней, которые считают квартиру любовницы своим вторым домом. Нет, Джонни, этот застенчивый маменькин сынок, по большей части наведывался в квартиру Сильвии лишь на часок (включая время на разговоры, а иногда на кофе-питие), а поэтому даже если он и вытаскивал Сильвию на танцы, чтобы показать приятелям, какой красоткой владеет, то не позже двух часов ночи уже освобождал ее от своего присутствия (а иногда даже раньше, если ей удавалось по-настоящему распалить его похоть). Временами случалось, что Джонни напивался до беспомощности и падал на ее кровать, лицом вниз, как утопленник на Миссисипи. Но можно предположить, что Сильвия знала несколько безотказных приемов, с помощью которых можно было не дать Джонни заснуть. Приласкать, потом ущипнуть, потом легонько подтолкнуть к двери — и после этих манипуляций он думал, что покидает ее по собственному желанию.
После его ухода Сильвия залезала в ванну Что это была за процедура! Она продолжалась не больше десяти минут, но была очень болезненной. Она обильно намыливала тело, а затем чуть ли не до крови скребла себя куском пемзы, предназначенным для обработки пяток и ступней. Иногда она так усердствовала, что на теле появлялась кровь; пусть лучше кровь, думала она, чем вонючее свидетельство недавнего контакта с Джонни! Сильвия торопливо одевалась — одевалась, чтобы выглядеть привлекательной в глазах брата (с которым не состояла в кровном родстве) — и около трех часов утра уже спешила в ночной клуб «У беззубого Сони».
В первые месяцы их любовных отношений Сильвия, войдя в клуб, направлялась к одному из столиков в глубине зала, подальше от оркестрового помоста, сидела там одна или с Соней, немного выпивала, только для того, чтобы помочь музыке Лика унести ее подальше от жизни в квартале Джонс. Как она любила слушать музыку своего возлюбленного! Звук его корнета был сродни их любви; такой же страстный и нежный, невинный и чувственный, счастливый и до слез трагичный — все это было в его звуке! И Сильвия сидела, время от времени поднося к губам стакан, сидела часа два, ожидая, когда Лик, закончив играть, подойдет к ее столику, и за эти два часа она вновь становилась собой (насколько это было возможно). Соня называл эти часы «временем зачернения», то есть временем, в которое она «зачерняла» собственное сознание под влиянием окружающей негритянской среды. Соня был горазд на подобные выдумки — недаром говорили, что язык у него хорошо подвешен.
Каждое утро примерно в половине шестого Лик и Сильвия уже лежали в постели и занимались любовью до тех пор, пока жаркое полуденное солнце не превращало их комнату в печку и не заставляло мечтать о свежем воздухе. Но о том, чтобы поспать, они и не думали. Сильвия прижималась к Лику, ее гибкое тело делалось податливым и безвольным, голова ее лежала у него на плече, и они предавались сладостным мечтаниям.
— Мы поедем в Чикаго, — говорил Лик. — Я наверняка заработаю денег, играя с Кингом Оливером или с каким-нибудь другим классным джазменом; мы купим клочок земли и заживем счастливой семьей.
— И сколько у нас будет детей?
— Как минимум четверо, — серьезно отвечал Лик. — И имена уже готовы: Якоб, Люси, Сестра и Руби Ли.
— И все они будут разноцветными.
Лик смеялся.
— И все они будут неграми.
— Ну а что будет со мной, Фортис? Что будет, если окружающие будут считать меня белой леди?
— Белой леди? Да когда люди увидят тебя с таким иссиня-черным негром, как я, да еще и с черным выводком в придачу, у них наверняка не возникнет сомнения в том, что ты такая же негритянка, как все мы. Проще простого!
Такая уверенность Лика успокаивала Сильвию.
Однажды, а было это в середине 1921 года, Лик проснулся, услышав пение Сильвии в ванной. Звук ее голоса мгновенно согнал с него сон, и он сразу ощутил себя наяву — такое часто бывает со стариками, дремлющими в качалках. Он лежал на спине, закинув руки за голову, и не меньше двух часов молча, как прихожанин проповедь, слушал ее пение. Даже выйдя из ванной, Сильвия продолжала петь. Она пела, когда умащивала свое тело душистыми притираниями; пела, пока расхаживала по комнате, накинув на себя одну из мешковатых рубашек Лика, потому что, как она говорила, ей нравилось, как они пахнут. А Лик лежал с полузакрытыми глазами, притворяясь спящим и слушая ее голос, такой сильный и спокойный, мягкий и чувственный. Он вслушивался в ее пение и чувствовал как восходящее солнце согревает его тело от кончиков пальцев ног до низа живота. Внезапно Сильвия умолкла, а когда Лик открыл глаза, то увидел ее, стоящую у его постели с таким выражением лица, что сразу захотел ее.
— Сильвия, — медленно, стараясь совладать с собой, произнес он. — Ты должна петь с моим оркестром.
