Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
Филипп снова затряс головой и, злобно глянув на Иоанна, объявил:
— Всё! Больше ни слова тебе скажу!
— Ты украл деньги у своих родителей? — тихо спросил юноша, продолжая глядеть себе под ноги.
— Украл, — так же тихо ответил Филипп и вдруг закричал: — Я хуже сделал! Слышишь?!
— И на следующий вечер сел в свою красивую лодку и отправился на другой берег?
— Нет, свою лодку я оставил. Я нанял чужую лодку, чтобы никто не знал, что я уехал из Вифсаиды… Но я же сказал тебе! Я же просил! — в отчаянии выкрикнул Филипп. И тут же продолжил исповедоваться радостно и с болью: — Она ждала и вовсе не удивилась, когда увидела… ту сумму, которую я ей принес. Ну, разве что несколько погрустнела. Но быстро стряхнула с себя грусть… Хотя у нее были служанки, сама омыла мне ноги. Ввела в горницу. Пока я ел, вернее, делал вид, что пробую ее кушанья, она мне плясала. Но танцы ее были вовсе не развязные, какие обычно бывают у блудниц: она не выставляла напоказ свои прелести — ничего подобного. Она танцевала, как жрица, как, судя по описаниям, древние женщины-язычницы танцевали перед жертвоприношением Деметре, или Персефоне, или Великой Гекате… А после началось истинное жертвоприношение. Она повела меня в спальню. Медленно раздела меня. И долго голого рассматривала. Нежно, с состраданием. Так мать смотрит на своего больного ребенка… Потом быстро разделась сама. И, взяв меня за руку, подвела к зеркалу. В спальне у нее висело великолепное зеркало почти в человеческий рост вышиной. Из какого-то удивительного металла, так гладко отполированного, что я никогда в жизни не видел столь четкого отражения. В раме из слоновой кости, усыпанной полудрагоценными камнями. Мы встали перед этим зеркалом, и она сказала: «Я твоя, мой милый. Но разве может красота принадлежать уродству? Разве может богатство купить то, что Богом дается и Господом отнимается? Ты ведь умный человек и, видимо, образованный. Если смеешь — бери. Если не гадко тебе — наслаждайся. Если не страшно — владей мной…»
— Так прямо и сказала? — тихо спросил Иоанн и поднял на Филиппа лучистые глаза, теперь почти полные слез.
— Не помню я, что она тогда говорила! — в приступе не то восторга, не то ярости вскричал Филипп. — Может, она вообще молчала, а эти слова как наваждение прозвучали у меня в ушах, когда мы так стояли перед зеркалом и я смотрел на наше сверкающее и кричащее отражение!.. Не помню! Не могу!! Не хочу помнить!!!
Филипп обхватил голову руками, зажал уши, зажмурил глаза и, эдак оглушив и ослепив себя, побрел вверх по дороге.
Иоанн пошел следом.
У старой маслины на самой вершине горы они остановились.
— Ты знал потом многих женщин? — спросил Иоанн.
— С тех пор ни одной, — ответил Филипп.
— Не мог или не хотел?
— Сперва, как ты догадался, не мог, — просто ответил Филипп, словно речь шла о чем-то обычном и будничном. — Эта зеленоглазая ведьма так славно надо мной поработала, что все старания моих былых подружек, все их затеи и изобретения… Я стал абсолютно бессильным… «Разве может богатство купить то, что Господом отнимается?..» Это длилось год. И ровно через год силы ко мне вернулись. Чуть ли не в тот же самый день… Я снова мог. Но теперь уже не хотел… «Разве может красота принадлежать уродству?..» Спать с такими же уродками, как я? После того, как я стоял рядом с самой прекрасной женщиной в мире, держал ее за руку, мы были нагими и в любой момент я мог увлечь ее на ложе, заключить в объятия? Нет! Ни за что! Никогда и ни с кем! — снова гневно воскликнул Филипп. Но почти тут же успокоился и усмехнулся: — Я стал в другом месте искать Красоту. Сначала уехал в Кесарию Филиппову и стал митраистом. Меня посвятили в мистерии и присвоили первый сан — «ворон»… Затем снова вернулся в иудейскую веру. Отец ведь мой иудей, и я с детства обрезан… Потом услыхал об Иоанне, сыне Захарии, пришел к нему и крестился. Тут я впервые встретил Прекрасного человека. Тут я не только умом понял, но ощутил всем своим естеством, что красота души намного важнее красоты тела, что всякое тело — даже самое красивое — всегда греховно, а душу можно очистить, потому что первородным грехом она не проклята. Но чем сильнее я тянулся к душевному свету, тем уродливее и темнее я казался себе в глубинах своей души, в грехах моих, в гордыне и блуде… А после я встретил Иисуса. И Он подарил мне Любовь, с помощью которой я и себя полюбил — даже грязное тело свое, — и душу свою освещаю и очищаю от прежней мерзости… Так что, милый Иоанн, — вдруг радостно и легко объявил Филипп, — я вовсе не сочинил свою теорию, как ты выразился. Она, эта теория, можно сказать, всю жизнь следовала за мной по пятам: Красоту я полюбил с детства, Свет увидел, когда встретил Крестителя, Любовь мне подарил наш Учитель. И, шествуя за Ним, восходя к Истине…
— А женщина эта где жила? — перебил Иоанн и виновато посмотрел на Филиппа.
— Я же сказал: на другом берегу.
— В Тивериаде?
— Да, где-то поблизости.
— У нее не могли быть зеленые глаза. Потому что глаза у нее черные.
— Но я же сказал: внешне они были черными. — Филипп безмятежно улыбнулся. — Но, если в них заглянуть, они сначала становились изумрудными…
— Они всегда были черными. Про изумрудные глаза ты придумал.
— Ты так говоришь, Иоанн, будто знал эту женщину. — Филипп рассмеялся.
— И у родителей ты украл не деньги, а тот самый драгоценный изумруд, который отец подарил матери и который ты мне описал, — говорил Иоанн.
— Да что ты говоришь?! — смеясь, воскликнул Филипп, слишком, пожалуй, весело и беззаботно.
— И женщина эта жила в Магдале, — сказал Иоанн. — И звали ее Мария Магдалина. И ты ее до сих пор любишь и не можешь забыть.
— Конечно, люблю. Я всех люблю, кто следует за Учителем. А скоро я всех людей на свете научусь любить. Потому что я должен любить саму Любовь! Так требует от меня моя прекрасная теория!
Эти слова Филипп произносил радостным голосом, с улыбкой на лице, с блеском во взоре. Но скоро набухли, лопнули и брызнули у него из глаз — в траву и на щеки, в стороны и на бороду — жаркие, крупные слезы. И сначала погасли глаза. Потом с лица смыло улыбку. И плакал Филипп, по-прежнему глядя на Иоанна.
А юноша от него отвернулся, взглянул на закат и сказал, к самому себе обращаясь:
— Это хорошо. Хорошо, что плачешь. Это лучше всех твоих теорий.
Глава двадцать пятая ДОКЛАДЫ И РЕШЕНИЕ
Двенадцатый час дня
На втором этаже, в той части дома первосвященника, которая смотрела на закат, между колоннами на балконе собралось шесть человек. Четверо стояли, двое сидели, причем первый сидел в кресле, второй — на маленькой скамеечке, приставленной к подножию кресла.
Сидевший в кресле был маленький и сухонький старичок лет семидесяти, судя по внешности, бодрый и энергичный, с гладким лицом, крупным длинным носом, похожим на клюв, и с чересчур широко поставленными глазами, раскосыми, как у ящерицы.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
