Толпа, направлявшаяся на запад, к арене, густела. Аль-Серрас метался от одного человека к другому, жестикулировал, хлопал собеседников по плечу и показывал на свой карман. Я окликнул его, но он отмахнулся — сиди на месте. Я бросил взгляд на часы.
Меня распирало любопытство. В конце концов я не выдержал и выскочил к нему на тротуар. Молодой парень в парусиновых штанах как раз изучал протянутый ему лист бумаги.
— Что это? — спросил я.
— Хочу кое-что продать.
— Зачем?
— Чтобы заказать еще по рюмке.
— С тебя уже достаточно. К тому же у нас нет времени.
— Я должен расплатиться с тобой за последние две рюмки. И вообще, мне нужны карманные деньги. — Он снова повернулся к парню.
— Отдайте, — сказал я ему. — Я это покупаю.
Парень, уже готовый вернуть листок, замер. Мой неожиданный интерес заставил его заколебаться.
— Ну-ка напой еще раз.
Аль-Серрас промурлыкал несколько тактов незнакомой мелодии.
— Никогда не слышал, — сказал парень.
— Подари это своей девушке. Скажи, что это написано в ее честь. Второй такой нет.
— Так эта у вас единственная?
— Есть другие мелодии. Но эта записана в одном экземпляре.
— Ты торгуешь вразнос своими композициями? — поразился я. — И даже не оставляешь себе копии?
— Пытаюсь… — проворчал Аль-Серрас.
— Покажите другую, — попросил парень.
Аль-Серрас извлек из кармана еще одну сложенную бумажку:
— Идею мне подсказали листовки с песнями в Барселоне. Почему бы и нет?
Но незнакомые мелодии, тем более без слов, не заинтересовали парня. Он ушел, а я обратился к другу Аль-Серрасу:
— У тебя полный карман этих бумажек? Ну и ну.
— Всего несколько лет назад я реагировал бы так же, — пожал плечами он. — Как только я бросил писать шедевры, так обратился к пустякам. Но они, конечно, ничего не стоят. Как любые несоединенные фрагменты. Как твои левые политические партии…
Я игнорировал его укол:
— Так вот чем ты занимался все это время?
— Да.
— С каких пор?
— После Бургоса. После того, как бросил серьезную музыку.
— Ты не должен сдаваться. Брамс потратил на свою Первую симфонию четырнадцать лет.
— Я не Брамс.
— Разумеется. Но это не значит, что ты должен сдаться.
— Да не волнуйся ты так, — хмыкнул он. — Я не откажусь ни от одной своей вредной привычки.
На площади арены мы нашли себе местечко в тени. Донья де Лароча, окруженная толпой друзей, окликнула Аль-Серраса и послала ему воздушный поцелуй. Несколько лет назад я останавливался у нее и играл для ее друзей, но вряд ли она узнала меня сейчас. Аль-Серрас поинтересовался у нее, почему отменили загон быков. Я прислушался. Оказалось, была угроза беспорядков.
— Возмутительно! — негодующе проговорила какая-то женщина.
— Очень жалко! — посетовал мужчина слева от нее.
— Это просто позор! — донесся голос справа.
На противоположной от нас трибуне, залитой солнцем, места пустовали, если не считать дюжины зрителей, да и те ушли сразу после того, как первый матадор убил своего быка. На нашей стороне толпа неистовствовала, швыряя вниз ботинки и размахивая носовыми платками.
Я внимательно смотрел на пустые сиденья напротив, а мое ухо ловило нарастающий грохот, который зарождался где-то за пределами арены и сопровождался шумом тяжелых ударов. Я повернулся к Аль-Серрасу, но он вместе с остальными зрителями громко приветствовал матадора, совершавшего почетный круг; его помощники тащили на лошадях убитого быка. Двое мужчин рисовали белым порошком линию вокруг окровавленной арены. Они подняли головы — очевидно, услышали то же, что я.
Матадор завершил парадное шествие, и дверь загона распахнулась. В проеме стоял бык доньи де Ларочи. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и вдруг упал. Воцарилась напряженная тишина. Матадор остановился. Он выглядел испуганным, как будто только что побежденный им бык вдруг ожил на глазах. Толпа издала коллективный вздох. Бык медленно, сантиметр за сантиметром, скользил назад, в темноту загона. Кто-то указал на веревку, затянутую вокруг одной из задних ног быка. Текли минуты. Неожиданно из тени стойл выскочило несколько мужчин. Один из них подскочил к быку и мгновенным ударом — вспыхнуло серебро ножа — перерезал ему глотку. Довольно гуманно, мелькнуло у меня.
Донья де Лароча завизжала. Я прижался к спинке кресла, пропуская к ней Аль-Серраса и еще двоих мужчин. Около минуты ничего не происходило, но затем откуда ни возьмись появилось десятка четыре мужчин в крестьянской одежде, которые затащили быка в загон, а затем через заднюю дверь вынесли тушу на улицу под приветственный рев сотен голодных батраков и рабочих. Недалеко от нас седой мужчина с регалиями отставного генерала вытащил пистолет и принялся исступленно палить в них, но лишь слегка ранил одну из лошадей пикадоров.
Донья де Лароча, сменив отчаяние на гнев, пронзительно кричала:
— Трусы! — Она имела в виду вооруженных копьями помощников матадора, которые отступили в сторону, когда крестьяне ворвались на арену.
Аль-Серрас не простил крестьянам того, что они натворили: расстроили его подругу и лишили его одного из немногих удовольствий, доступных в Малаге человеку среднего достатка. Он не задумывался о политике. Выводы о событиях, происходивших в мире, он делал на основе собственного опыта и собственных интересов. Я покинул Малагу, понимая, что моя миссия провалилась. Привлечь Аль-Серраса к делу республики, которому я служил, не удалось.
Для кого-то гражданская война началась годом раньше, когда правые во главе с тогдашним начальником Генерального штаба Франко жестоко подавили восстание астурийских горняков. Но для меня гражданская война началась в тот день на арене для боя быков. Но не тогда, когда был убит бык доньи де Ларочи, и не тогда, когда она, рыдая, выкрикивала имя быка. Это случилось чуть позже, когда мы приготовились покинуть арену. Донья де Лароча выпрямилась во весь свой рост, оглядела всех нас — меня, Хусто, сидевшую за ней даму, плохо стрелявшего седого генерала — и торжественно изрекла:
— Сохраним память о Цветке. Он первым пролил свою кровь за правое дело. Но будут и другие жертвы.
Конечно будут, не сомневался я.
Люди любят пророчествовать. Предсказывать гибель или победу, мечтать о возмездии. В Испании той поры не было недостатка в таких пророчествах, и многие жили в тревожном ожидании грядущих несчастий. Но осуществились они в июле, в том самом месяце, когда бык доньи де Ларочи умер на десять минут раньше, чем следовало. Все было готово к пожару, и хватило одной искры, чтобы он заполыхал.
