Конечно, как Вы совершенно верно утверждаете, я был вместе с моей матерью в период с июля по ноябрь 1873 года, когда мы с ней жили в «Доме Пешехода». Как Вам, разумеется, известно, она обрисовывает этот период в книге «Девятнадцатая жена». Конечно, кое-что из того, что она пишет, можно опустить как попытку играть на публику. То же самое следует сказать и о россказнях, какие Бригам публиковал о ней в своей прессе. Ведь они сражались друг с другом! Манипулирование правдой всегда входило в арсенал воюющих сторон. Ни один из них — ни Бригам, ни моя мать — не более другого заслуживает порицания за это, но и не менее.
Когда я писал последнее предложение, вернулись дельфины. Я поспешил вниз по дорожке к своей «скамье обозрения». Можно ли описать радость при виде фонтана, поднимающегося из дельфиньего дыхала? Белое сверкание морской пены есть, по крайней мере для меня, одно из чистейших выражений самой жизни. Простите ли Вы мне недостаток критического мышления, если я скажу, что вижу Господа в этом пенистом столбе воды? Я ничего не знаю о Вас, профессор, но уверен: Вы видели океан. Если видели, то, значит, Вы узрели богоподобное. Как бедна земля по сравнению с океаном! Если бы я мог подсчитать часы, какие провел, созерцая его! И тем не менее эти часы никогда не ощущаются как потерянные. Не представляю себе, чем еще мог бы я их заполнить, будь мне дана такая возможность.
Как Вы знаете, 15 июля 1873 года моя мать вместе со мной переехала в «Дом Пешехода». По мнению Бригама, как и по мнению его приверженцев, это и было актом ее отступничества, а вовсе не судебный иск, который она подала против мужа через десять дней после этого, и не обвинения, высказываемые ею в газетах в последовавшие за этим долгие месяцы. «Дом Пешехода» был известен по всей Территории как логово немормонов. Среди ходивших о нем слухов были оргиастические сборища в гостиной, сатанистский алтарь в бельевом чулане, смертоубийственные ритуалы, проводимые в овощном погребе. Теперь это звучит смехотворно, но тогда подобные истории повторялись и повторялись по всей Территории Юта. Никто не подвергал их сомнению. Мы верили каждому слову.
Не знаю, была ли наша с мамой жизнь действительно в опасности в ту первую ночь в немормонском отеле. Утверждение моей матери в книге «Девятнадцатая жена» и правда кажется результатом нервного перенапряжения. Тем не менее я могу сказать Вам следующее: она была по-настоящему напугана. Представьте себе, если соблаговолите, что вы покидаете единственный известный вам с детства мир, вашу семью, знакомый пейзаж, ваши обычаи и привычки, ваших соседей, вашу веру — пусть даже ваша вера уже поколеблена! Только вдумайтесь: вы прощаетесь со всем этим, не зная, куда направляетесь. Это было бы похоже на побег на Луну.
Могу Вам вот еще что сказать про наши первые часы в «Доме Пешехода»: я тоже был перепуган. В таком возрасте трудно определить, откуда произрастает твой страх, но я так понимаю, что я испугался, потому что мама была встревожена. Для мальчика не существует ничего более тревожащего, чем видеть, как мать или отец нервничает. Это подсказывает ему, что все не может быть хорошо. Мальчик этого не осознает, но он чувствует это, как собака чувствует истинное настроение своего хозяина.
Я помню, что кровать в том отеле была высокая и застлана красиво — валики и подушки были отделаны голубым дамастом. Хотя стояло лето, я помню, что замерз и забился под одеяла, пытаясь согреться в маминых объятиях. Мы лежали очень тихо, но так и не заснули. Заслышав шум внизу или в коридоре, мы оба застывали от ужаса. В какой-то момент, я это явственно помню, послышался такой звук, будто у нашей двери остановился человек. Я уверен: это был, скорее всего, коридорный, обнаруживший, что подошел не к тому люксу. Однако он стоял там, как показалось, целую вечность, дышал, ждал чего-то, мешкал. Мы крепко прижались друг к другу — мама и я. Да, я действительно в тот момент боялся за свою жизнь. И знаю, что мама тоже боялась. Она ничего не говорила мне о том, что нас могут убить Даниты, но в этом вовсе не было необходимости. Вы же знаете, как разговаривают мальчишки: на школьном дворе я узнал все, что можно, о бригамовской тайной полиции. Был слух, что они вырезают сердце у всякого, кто отступился от их веры. Ходили рассказы о том, что отступников затаскивают в пустыню и снимают с них скальпы, чтобы все выглядело так, будто их убили индейцы. Я припоминаю рассказ о человеке, который как-то утром объявил своей жене, что больше не доверяет слову Бригама. Еще до вечера он просто исчез. Бесследно, даже отпечатка ноги на песке не оставил или перчатки, оброненной на дорожке. Не знаю отчего, но вот это пугало меня более всего — как человек просто исчезает, ф-фу — и нету! Разумеется, все это были школьные байки, они обычно из самых невероятных. Способа проверить их не существует, во всяком случае теперь. Но, даже учитывая это, подумайте, какое впечатление они могли произвести на восьмилетнего мальчишку, чья мать поселилась в пользующемся дурной славой немормонском прибежище. Поэтому не важно, действительно ли наша жизнь подвергалась тогда риску; казалось, что это так, и страх наш был столь же реален, как белая луна, горевшая на небе.
На следующее утро к нам в номер явились несколько посетителей. Одна из них принесла мне теплую булочку, смазанную медом и посыпанную орехами, — чтобы меня отвлечь, как я понимаю. Было ясно, что произошло что-то очень значительное. Разумеется, я не понимал, что именно, но весь день люди продолжали приходить в наш номер — не просто Страттоны и Хейганы и майор Понд, но совсем другие: мужчины, которых я не знал. Во время этих визитов мама сидела в кресле красного дерева с вырезанной на раме вишневой гроздью. Посетитель сидел напротив, задавал ей вопросы и что-то записывал. Эти интервьюеры напоминали мне Приходских Учителей. Я понимал, что эти люди не Приходские Учителя, но заключил, что у них есть какая-то общая цель. Я не связывал эти интервью с газетными статьями о моей матери, которые появились на следующий день.
Я не собираюсь вкратце повторять здесь для Вас, как распря между моей матерью и Бригамом была обыграна прессой. Достаточно сказать, что газеты Бригама, особенно «Геральд», вели долгую и яростную кампанию против нее. Я уверен: Вы прочли отчеты об этом в архиве. Бригам возвел на маму все возможные обвинения, разве что не в убийстве.
Все это было вполне ожидаемо. Я вспоминаю майора Понда, чья военная форма всегда производила на меня огромное впечатление: он приходил к нам в номер и говорил маме и всем другим (кто они были? Судья Хейган? Он мне никогда не нравился, добавлю я), что Бригам сумел обработать корреспондента «Вестерн телеграф оффис» и «Ассошиэйтед пресс» в Юте. Лживые статьи о маме стали появляться за пределами Юты. Лицо майора Понда покраснело, на бакенбардах поблескивали капли пота. «Я разделаюсь с этой трижды проклятой „Кроникл“»! — кричал он. Я ясно помню, как тряслись блестящие медные пуговицы мундира на его груди.
Разумеется, я по большей части ничего не знал про ежедневные статьи об отступничестве моей матери. Как мог маленький мальчик, запертый в номере на четвертом этаже отеля в Солт-Лейке, узнать, что авторы редакционных статей в Сан-Франциско и Нью-Йорке воспылали скандальным интересом к его матери? Я знал только, что очень многие захотели с ней познакомиться. Часто перед «Домом Пешехода» собиралась толпа, люди указывали на наше окно. Отель стал еще одной остановкой в полигамном путешествии: Дом-Улей, пресловутый Львиный Дом, а теперь — «Дом Пешехода». Кто из проезжавших в Калифорнию мог устоять перед соблазном взглянуть на эти достопримечательности? Помню, мне нравилось отгибать штору, чтобы на них посмотреть. Было ясно, что эти люди не из Юты. Не знаю, как я мог понять это, но, вероятно, дело было в их нетерпении, в яркой расцветке их одежд или в том, как они небрежно говорили о Джо Смите и Бриге Янге — как мы с Вами могли бы говорить о персонаже фильма или романа. В их голосах не было ни почтения, ни благоговения, ни страха. Да, в этом-то и дело — в этом было их отличие. В равнодушии к глубине верований. Вера для них просто еще один вид неразберихи в длинном списке путаных вещей. Я помню, как один человек в холле отеля говорил своему компаньону: «Эти люди просто выжили из ума. Слабоумные все до одного. И миссис Девятнадцатая в их числе».
