одну поездку — в составе экспедиции Радлова он снова побывал на Орхоне. Боголюбская вернулась в Томск, работала в переселенческом комитете. Он скучал и писал ей длинные письма. На обратном пути заехал, но Александру Семеновну не застал: она занималась в это время переселенческими делами в Барнауле. Николай Михайлович, так и не дождавшись ее, подавленный и уязвленный, уехал в Петербург. Ему казалось, что Боголюбская охладела к нему и умышленно избегала встречи, потому и нашла повод отлучиться именно сейчас… Скорее всего он был неправ, сознавал свою неправоту, но подавить обиду не мог. Так и вернулся в Петербург с этой засевшей, как заноза, обидой в душе. Пусто, холодно и неуютно было в маленьком номере меблированного дома «Палерояль», где жил он с прошлой осени. Одиночество тяготило. Работа валилась из рук. И вот в это время пришла посылка из Женевы — несколько экземпляров изданной там его книги «Россию пятят назад». Николай Михайлович обрадовался, хотя радость была бы куда полнее, если бы книгу издали здесь, на родине; но здесь ее не хотели издавать: слишком откровенным было содержание книги, а у русской цензуры, как известно, откровенность не в чести. Это все потому, думал Ядринцев, что Россию показал я с изнанки… Да, да!
«Машина дала задний ход и неизвестно куда двигается, — писал он в этой книге. — Теперь это поезд без разумного машиниста и с множеством тормозов, которые, однако, — с сарказмом прибавлял, — не предупредили крушения царского поезда. Словом, старые иллюзии совершенно исчезли… Но каков же будет конец этой «истории»? Несомненно, что где-нибудь должна быть поставлена точка».
Но где и кем эта точка должна быть поставлена? Где тот «разумный машинист», который бы повел российский поезд по верному пути? Этого Ядринцев не знал. Не знал! Старые иллюзии были утрачены, а новых он не питал…
22
Первый день пасхи 1894 года пришелся на семнадцатое апреля, и многие газеты не преминули этого заметить и отметить: тридцать один год назад, семнадцатого апреля, в России был обнародован указ об отмене телесных наказаний. Согласно этому указу были отменены шпицрутены и плети, наложение клейм и штемпельных знаков…
«Совпадение святой пасхи, праздника любви, с днем объявления гуманного указа — поистине символично!»
Ядринцев, не дочитав статьи, повернулся к сидевшему в кресле Николаю Корчуганову. Он приехал в Петербург вчера, а сегодня уже был у Ядринцева, застав кумира своего, адепта сибирских преобразований в мрачном и угнетенном состоянии. Как врач он видел, что выйти ему из этого состояния будет нелегко…
— Христос воскрес! — сказал Ядринцев, брезгливо отодвигая газету. — Какое значение придается столь «счастливому» совпадению… Нашли чем похваляться. Позор! Плеть отменили, орудуют обухом…
Заложив за спину руки, он ходил по комнате, бросая быстрые выразительные взгляды на гостя. В комнате было холодно, и гость сидел, не раздеваясь. А может, хозяин забыл ему предложить раздеться.
— Что нового в Томске? — спросил Ядринцев.
— Отец вам кланяется.
— Помнит еще старого друга?
— Вас, Николай Михайлович, многие помнят.
— Многие, да не все.
— Сибирь, Николай Михайлович, всегда будет вам благодарна за все, что вы сделали для нее…
— Ах, оставьте, мой друг! — досадливо поморщился, махнув рукой. — О том ли речь. — Он помолчал, задумчиво глядя в окно. — В Сибирь надо, — сказал тихо, круто повернулся, подошел к столу, беспорядочно заваленному бумагами, сделав нетерпеливый жест рукою. — Вот приведу все это в порядок, — кивнул на стол, — и отправлюсь. Надо ехать. Надо, надо… — несколько раз повторил, стремительно пересекая комнату в разных направлениях. Вдруг остановился, пристально глядя на Корчуганова, и грифельно-темные глаза его остро и горячо блеснули из-под очков. — Так вы считаете, что я еще нужен Сибири?
Этой же весной в России было учреждено министерство земледелия. Созданная вскоре комиссия — с участием сибирских губернаторов — выработала и приняла проект о поземельном устройстве крестьян Тобольской, Томской, Иркутской и Енисейской губерний. И хотя новое положение не сулило больших перемен, крестьянский вопрос опять выступал на первый план, и Ядринцев не мог оставаться в стороне… А тут еще вскоре после пасхи явился в Петербург генерал Болдырев, начальник Алтайского округа, и, встретив однажды Николая Михайловича, стал уговаривать его ехать в Барнаул и возглавить созданный там недавно статистический отдел…
— Работа, Николай Михайлович, очень важная и нужная, — говорил генерал, — и я меньше всего желал бы вашего отказа. Мы возлагаем большие надежды на ваш богатый опыт и авторитет. Подумайте и не спешите с ответом.
— Хорошо, я подумаю, — сказал Ядринцев. И на следующий день объявил о своем согласии. Сомнениям и колебаниям не осталось места — ехать, непременно ехать! Сибирь звала его, нуждалась в нем… И в начале мая, спешно собравшись, Ядринцев отправился в путь. Он спешил, точно боясь опоздать, нигде подолгу не задерживаясь, но и в то же время внутренне противился этой спешке, заезжал то в одно место, куда можно бы и не заезжать, то в другое; он как будто предчувствовал, что поездка эта последняя, и всячески медлил, оттягивал прибытие в конечный пункт своего пути… Николай Михайлович ожидал, что в Томске встретит его лишь Корчуганов, которого он уведомил о своем приезде телеграммой, но, сойдя с парохода, увидел и Корчуганова, и Сущинского, и Боголюбскую… Александра Семеновна стояла чуть в стороне, особняком, и Ядринцев заметил ее не сразу. Спускаясь по шаткой ребристой сходне и видя сияющие лица друзей, он вдруг почувствовал чей-то сторонний взгляд, повернул голову и, точно споткнувшись, замедлил шаги… Горячая волна окатила его, обожгла, и он, испытывая одновременно боль, смятение и невыразимую радость, двинулся сквозь этот невидимый обжигающий поток, неотрывно глядя в лицо Боголюбской. Пришла, пришла! — ликовало все его существо, переполненное любовью, нежностью к этой женщине; и он готов был пасть перед ней на колени и просить прощения, не зная за что, готов был ей все простить — только бы она вот так стояла и смотрела на него, всегда была рядом… Ядринцев сумел, однако, сдержать себя, сохранить внешнее спокойствие. Друзья бросились к нему, смеясь и что-то наперебой говоря, а он, видя их, видел и то, что Боголюбская осталась неподвижной, словно тем самым подчеркивая, что их встреча не должна иметь ничего общего с этой суетностью, с этой, быть может, и не напускной, вполне искренней, но и в то же время несколько искусственной, нарочитой веселостью. Он взглядом ответил: да, да, вы правы. А сам уже обнимал поочередно молодых, крепкоплечих друзей своих, Корчуганова, Сущинского…
— Это что еще за консилиум собрался? — шутливо
