на весь аэропорт был объявлен розыск Халангота – единственного незарегистрированного пассажира на киевский рейс. Только после этого он с помощью служащей какой-то компании добрался до своей стойки.
В этом году, находясь на конференции в почти ему родной Греции, Николай Дмитриевич чуть не оказался в эпицентре политического противостояния. Возвращаясь с пляжа в гостиницу, он случайно оказался в составе толпы протестующей против действий правительства. Пытаясь оторваться от них, он возглавил шествие и попал под камеры фоторепортеров, прославившись на всю страну, как борец за права греческого народа.
И совсем недавно произошел случай, который грех было не отметить в этих правдивых заметках. Николай Дмитриевич прислал отчет о проделанной им работе. На русском языке – в Донецке ситуация с «державною мовою» обстоит еще не столь благополучно, как, например, во Львове. Ему было указано на недопустимость составления официальных документов на иностранном языке. И Николай Дмитриевич, несмотря на всю свою занятость, таки пошел навстречу блюстителям национальных устоев. Отчет был решительно переделан. Название темы и даже слово «Вступ» было исполнено державною мовою. Остальной текст остался без изменений.
P. S. Казалось бы, описанные здесь подлинные факты и события свидетельствуют о неудачливости, невезучести Николая Дмитриевича. Но на самом деле это далеко не так. Невзирая на все препятствия, возникающие на его пути, финал всех его предприятий всегда благополучный.
Наверное, бог любит таких людей.
Академик М. А. Айтхожин
Свою кандидатскую диссертацию в киевском Институте ботаники им. Н. Г. Холодного АН УССР я решил посвятить изучению растительных информосом – новых клеточных субчастиц, только открытых тогда акад. А. С. Спириным в Пущино. В момент открытия у него работал М. А. Айтхожин, который, вероятно, и нашел эти информосомы, за что они со Спириным получили Ленинскую премию (иначе в списки выдвиженцев на премию рядовой «гастарбайтер» из Казахстана просто бы не попал). В 1969 году Айтхожин уже имел свою лабораторию в Алма-Ате в местном Институте ботаники, который возглавлял его тесть. Возможно, что и в Москву и в Пущино Айтхожин попал по-родственному, что, однако, вовсе не исключало необходимости работать в Спиринской лаборатории как черный раб.
После нескольких тяжелых и неудачных попыток защитить тему работы на заседаниях нашего отдела физиологии растений (термины из молекулярной биологии воспринимались сотрудниками с трудом), мне ее все же утвердили. Современные аспиранты, наверное, и не слышали о такой процедуре, как защита темы, которая по замыслу нашего руководства, давала аспирантам отдела возможность выработать бойцовские качества – совсем не лишние в тогдашней науке.
Условий для выполнения работы в Институте не было, и меня решили направить куда-нибудь подальше, на стажировку. Вначале я съездил в Пущино к А. С. Спирину, и именно он посоветовал мне обратиться к М. А. Айтхожину, так как сам информосомами растений не занимался. Примерно в то же время наша зам. зав. отделом Мусатенко Л. И. встретилась с Муратом Абеновичем в Москве на какой-то конференции, где они коротко поговорили. В результате всех этих встреч, Мусатенко с академиком Сытником К. М. (мой научный руководитель) решили направить меня в Алма-Ату. Написали письмо, в котором умудрились в имени Айтхожина сделать три ошибки (Мусатенко плохо расслышала имя-отчество при знакомстве), что граничило с хамством. Впоследствии, уже в Алма-Ате, Наташа Мартакова рассказала мне, что такие ошибки это обычное дело – слишком уж сложное для уха славян имя у Мурата Абеновича. Тем не менее, после большой паузы и повторного письма, меня все же пригласили, и я в течение около 1,5 лет учился у казахов настоящей науке.
Добирался я в Алма-Ату, кстати, четверо суток поездом и получил большое удовольствие от вида бескрайних степей с редкими глиняными мазанками, верблюдами и жидкой растительностью. Еще запомнились местные жители, предлагавшие нам на станциях еду, шикарные носки из верблюжьей шерсти, а ближе к Гурьеву – осетрину и черную икру.
Сразу хочу отметить большой организационный талант М. А. Айтхожина – такой лаборатории по качеству и количеству современного на то время оборудования мне видеть не приходилось! Скажу только, что парк ультрацентрифуг и счетчиков радиоактивности лаборатории был таким же, как в киевском Институте молекулярной биологии и генетики. Причем все это на восемь (со мной включительно) работающих сотрудников, а не на 500, как в ИМБиГе, где в очередь на центрифугу надо было записываться за месяц.
М. А. Айтхожин умел выискивать и привлекать способных и трудолюбивых людей. Так, у него работал талантливый инженер, наверное, из ссыльных немцев – В. Гросс, который вместе со слесарем Славой обеспечивали лабораторию оригинальным оборудованием, аналогов которого в то время не было даже на Западе. Я помню, в частности, проточное устройство для фракционирования и одновременного измерения оптической плотности и радиоактивности в градиентах плотности сахарозы и СsCl после центрифугирования. Тогда только-только у нас в Союзе начали появляться автоматические пипетки-дозаторы (Finnpipette) с переменным объемом, а Гросс сконструировал и сделал партию таких пипеток, две из которых мне даже подарили на прощанье. И хотя моя лаборатория сейчас оснащена самым современным оборудованием – я их храню до сих пор, как реликвию.
Кроме того, в лаборатории имелась прекрасная, просторная холодная комната – лучшая из всех мною виденных (даже в западных лабораториях), а в центрифужной стоял спецхолодильник с висячим замочком, ключ от которого находился у М. А. Айтхожина, в котором хранились супердефицитные реактивы, преимущественно западноевропейских и американских фирм. Короче, условия для работы были просто идеальные. Потом, в начале 80-х, когда всемогущий вице-президент большой академии Ю. Овчинников решил догнать и перегнать западную молекулярную биологию, я, отвечая за составление академической заявки, создал такие же (если не лучше) условия в киевском Институте ботаники. На украинскую академию выделяли 300 000 золотых рублей (полмиллиона долларов) в год, из которых я покупал себе один-два крупных прибора и 10 000 брал на реактивы. И образцом, ориентиром в этом собирательстве и накоплении научной матчасти для меня была именно лаборатория М. А. Айтхожина.
Желание работать у меня было огромное. К тому же, до окончания аспирантуры оставался один год. После предварительного разговора с Муратом Абеновичем меня определили в группу под руководством м.н.с. Хизата Дощанова и мы со студентом Сабыром Бельгибаевым активно включились в работу. Работали с 8, 8–30 и до 11–12 вечера, по выходным, иногда даже ночевали. Позже, через четверть века, когда я попал в Японию, у меня даже случилось что-то вроде дежа-вю: та же жара, те же горы, речечки сбегающие с гор, тот же режим работы (жизнь в лаборатории) и
