2
Он выпевал немые ноты, беззвучные, анестезированные, аутические микротона, нотки-призраки – те самые, которые смутно витают позади публичной, внятной мелодии. Если ответы Уорхола на те или иные вопросы кажутся нелепыми, они заставляют нас усомниться в наших дискурсах нелепости (см. умную книгу Авиталь Ронелл «Глупость»). Своими «девочковыми» ответами Уорхол настойчиво дает понять: искусство вообще-то сродни самому пошлому маскараду, распоследним дешевкам из числа трансвеститов. Восхваляя порно, Уорхол дразнит искусство; объявляя: «Я бросаю живопись», Уорхол воспаряет до высот Сикстинской капеллы.
3
Полицейские от культуры хотят ограничить творческих людей каким-то одним медиа, какой-то одной позицией. Пишите картины, но не снимайте кино. Пишите эссе, но не играйте главных ролей в мыльных операх. Будьте наставниками молодого поколения, но не оскорбляйте общественную мораль. А Уорхол разбрасывался; интервью – лишь одно из множества занятий, которым он отдавался. Жадный до пространства, он навеки застолбил за собой слово «интервью», основав одноименный журнал. Его собственное поведение на грани фола (вне зависимости от того, были ли эти поступки замечены или остались безвестными) обнажало понятие «интер», в данном случае заключенное внутри «вью» – «видения». Уорхол полагает: акт видения всегда прерывается интерлюдиями, в него то и дело вклинивается что-то постороннее, внешнее. Интервью Уорхола, собранные в этой книге, – несомненно, виртуозная игра с такими «клиньями».
4
Словно декадентский Христос или святой Себастьян, Уорхол вставал в позу жертвы поношения. Враждебные, невежественные вопросы какого-нибудь журналиста – все равно что насильственные преступления против дискурса. Но Уорхол, словно подражая судебному процессу 1895 года над Уайльдом, с помощью своей иронии и манерности преображал зал суда в гостиную, где пьют чай, учил нас, как уклоняться от нападок, обезоруживая агрессора своим обаянием.
5
Энди хотел, чтобы его никто не беспокоил, но в то же самое время, как ни парадоксально, притворялся, будто жаждет межличностных контактов. В опасное пространство интервью он помещал не свое собственное, уязвимое, реальное тело, а некое тело-дубликат, манекен, куклу. «С виду – вылитый я, но это не я. Меня здесь нет. Я как бы отвечаю на ваши вопросы, но не обманывайтесь. Трансцендентально-безразличный к вашим раболепным, буквалистским представлениям обо мне, я уберегаю вас от своего разящего гнева – отказываюсь присутствовать на сцене, где мы учтиво беседуем. Мне нет цены: меня нигде не купишь. Я только притворяюсь, будто участвую в бартерной системе искусства».
6
Подобно Чаплину, Уорхол играл роль бродяги и дурачка, а еще – хапуги и сексуально озабоченного. Таковы четыре амплуа в комедиях-короткометражках, которыми становились интервью в его руках алхимика. Подобно Гертруде Стайн, Уорхол вживался в роль простачка; прямое высказывание – американская декларативность – соответствовало его темпераменту, поскольку в действительности ему не были свойственны ни уклончивость, ни олимпийское спокойствие: напротив, он был открыто-задирист. Его любимым состоянием была нагота: нудистский ресторан[186], нагая философия, нагое познание, нагое искусство, нагое «все что угодно». Вставьте слово «нагой» в пазы для эпитета, и существительное автоматически станет на порядок значительнее. Энди давал нагие интервью. Он обнажал диалог – срывал с него покровы, превращал в сцену между Лорелом и Харди или между Владимиром и Эстрагоном. Или в зловещую сцену разговора с зеркалом, в беседу двух перчаточных кукол, которыми управляет один и тот же кукловод. Любимая берлога Энди, где он вел диалоги, открывала взору другие комнаты, другие сцены, другие моменты мщения, головокружения, попыток восстановить равновесие. Когда мы читаем (или смотрим) интервью Уорхола, мы никогда не находимся всецело снаружи. Поскольку Уорхол находится в своем теле не на сто процентов, он еще и выталкивает своего интервьюера из его тела, выталкивает самую чуточку, на пару миллиметров, за рамки его стандартного воплощения. В интервью Энди стремится дестабилизировать обстановку. Он выбивает из душевного равновесия всех вокруг – особенно тех, кто возомнил, будто умеет отличать хорошее произведение от плохого, дельное занятие – от бесполезного, а эйфорию – от депрессии.
7
Эмоциональное состояние Уорхола – нечто между радостью и грустью, между порывистой пустопорожностью и летаргической содержательностью. Мы не можем в точности уловить его настроение, и, возможно, с наших языков сорвется сочувственный вопрос: «У Энди точно все в порядке?» Что же, интервью – признак его слабого здоровья? Либо доказательство его выносливости, приспособленности к окружающей среде, крепкого иммунитета? Интервью (как и все сетки-экраны, которыми он пользовался, будь то сетки для шелкографии или серебряные ширмы) – это едва ли откровения без посредников. Нет, интервью – это клетка, а Уорхол – Гудини, совершающий побег из темницы, в которой его пытается удержать беседа. Его интервью – номер из репертуара дрэг-квин, сценка в тюрьме враждебного диалога; таким образом, его интервью – светящийся в темноте указатель «Выход», и мы, адепты и наследники Уорхола, поступим благоразумно, если пойдем на этот указатель.
Благодарности
Путь, который привел к замыслу этой книги, начался в нью-йоркском Чайнатауне несколько лет тому назад, когда я обедал с Кеном Фридменом и Хэнком Льюисом. Приближалось лето, и разговор, естественно, зашел о пляжном чтиве; Хэнк посоветовал мне «ПОПизм» – сказал, что это идеальная книга для лета. Спустя несколько дней я купил затрепанный экземпляр на блошином рынке на 26-й улице, и меня глубоко заинтриговало все, связанное с Энди.
Перемотаем на лето 2002 года: тогда моим любимым пляжным чтивом был сборник «Спонтанное сознание: избранные интервью Аллена Гинзберга, 1958–1996», составленный Дэвидом Картером. Тем летом на детской площадке в парке Мэдисон-сквер я похвалил книгу Картера в разговоре с другим молодым отцом, Тедом Кроуфордом. Кроуфорд сообщил, что знаком с Картером и тот наверняка будет рад узнать, как мне понравилась его книга. Он дал мне телефон Дэвида, я позвонил и договорился о встрече.
Знакомство с Дэвидом Картером стало подарком судьбы. Его книга – образец первоклассного мастерства в своей области – стала эталоном, в соответствии с которым я составлял свой сборник; достижения Картера намного превосходят мой скромный труд. За долгим ланчем в Tea & Sympathy в Вест-Виллидж Дэвид, так сказать, снабдил меня «картой»: рассказал о потенциальных «подводных камнях», о скрытых опасностях, о том, что бизнес вокруг разрешений на публикацию – этакое «минное поле». Мы поговорили о том, что Уорхол и Гинзберг совершенно не похожи, пошутили над тем, как кардинально будут различаться наши сборники интервью (приведу только один пример: разговорчивость Гинзберга стала легендой, а Уорхол с таинственным видом уходил от ответов). В процессе работы над этой книгой я несколько раз звонил Дэвиду, чтобы воспользоваться его колоссальной сокровищницей познаний и опыта. Даже не знаю, как его благодарить за великодушную помощь и ободряющие советы.
