Только когда я кое-как поднялся на ноги, мне стало ясно, чтопроизошло – что она сделала. Я молниеносно посмотрел на нее через плечо. Онаответила мне вызывающим взглядом, прижимаясь к двери спиной. Мне в головупришла сумасшедшая мысль: она ХОЧЕТ, чтобы меня убили. Может, она вообще всеподстроила. Отыскала сумасшедшего метрдота и…
Ее глаза расширились.
– Берегись!
Я обернулся как раз вовремя, чтобы встретить его бросок. Посторонам его лицо было ярко-алым, если не считать белых кружков, оставленныхдырками для пропуска воды в отжиме. Я встретил его шваброй наперевес, целя вгорло, но угодив в грудь. Однако атаку я остановил и даже принудил егоотступить на шаг. А дальше все решила счастливая случайность. Он поскользнулсяв воде, вылившейся из перевернувшегося ведра, и упал, ударившись головой оплитки пола. Без единой мысли и лишь смутно воспринимая собственный визг, ясхватил с плиты сковородку с фибами и изо всей мочи опустил ее на егоповернутое вверх лицо. Глухой стук, за которым последовало жуткое (но, ксчастью, краткое) шипение от соприкосновения кожи его лба и щек с раскаленнымметаллом.
Я повернулся, оттолкнул Диану и отодвинул засовы, запиравшиедверь. Я распахнул ее, и меня, как молотом, ударил солнечный свет. И запахвоздуха. Не помню, чтобы когда-нибудь еще воздух пахнул чудеснее – даже впервые дни школьных каникул.
Я схватил Диану за локоть и вытащил ее в проулок,заставленный мусорными баками с запертыми крышками. В дальнем конце этойкаменной расселины небесным видением манила Пятьдесят Третья улица, где сновалиничего не ведающие машины. Я поглядел через плечо в открытую дверь кухни. Гилежал на спине, и обугленные грибы окружали его голову, как экзистенциалистскаядиадема. Сковорода соскользнула в сторону, открыв багровое лицо совздувающимися волдырями. Один глаз был открыт, но взгляд, устремленный нафлюоресцентный плафон, смотрел невидяще. Кухня позади была пустой. На полубагровела лужа крови, на белой эмали холодильной камеры багровели отпечаткиладони, но шеф-повар и Дурак Гимпель исчезли.
Я захлопнул дверь и показал на проулок.
– Иди!
Она не шевельнулась и только посмотрела на меня.
Я легонько толкнул ее в левое плечо.
– Иди.
Она подняла руку, словно регулировщик на перекрестке,мотнула головой и ткнула в меня пальцем.
– Не смей ко мне прикасаться!
– А что ты сделаешь? Натравишь на меня своегопсихотерапевта? Мне кажется, он протянул ноги, радость моя.
– Не смей так со мной разговаривать! Не смей! И неприкасайся ко мне, Стивен, предупреждаю тебя.
Дверь кухни распахнулась. Повернувшись – не думая, простоповернувшись, – я ее захлопнул и перед щелчком защелки услышал придушенныйвскрик – злости или боли я не понял, да меня это и не интересовало. Япривалился к двери спиной и уперся ногами в асфальт.
– Хочешь постоять тут и обсудить все? – спросил я Диану. –Судя по звукам, он полон сил. – В дверь снова ударили. Я сдвинулся вместе сней, но тут же опять ее захлопнул. Потом напрягся, готовясь к его новойпопытке, но все было тихо.
Диана посмотрела на меня долгим, долгим взглядом, злобным инеуверенным, а потом пошла по проулку, опустив голову. Волосы у нее свисали посторонам шеи. Я стоял, прислонясь к двери, пока Диана не прошла примерно тричетверти пути до улицы, а тогда отступил и опасливо уставился на дверь. Онаосталась закрытой, но я решил, что это ничего не гарантирует, и подтащил к неймусорный бак и только тогда затрусил за Дианой.
Когда я добрался до выхода из проулка, ее там уже не было. Япосмотрел вправо в сторону Мэдисон, но ее не увидел. Поглядел влево – и вон онамедленно переходит Пятьдесят Третью. Голова ее все еще опущена, и волосы всееще свисают по сторонам лица, как занавески. Никто не обращал на нее внимания.Люди перед «Кафе Готэм» пялились сквозь зеркальные стекла, как посетителибостонского океанариума перед аквариумом акул в час кормежки. Вылиприближающиеся сирены – много их.
Я перешел улицу, протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо,передумал и просто окликнул по имени.
Она обернулась. Ее глаза потускнели от ужаса и шока. Платьеспереди выглядело, как детский нагрудничек, омерзительно лиловый. От нее разилокровью и истраченным адреналином.
– Уйди, – сказала она. – Я больше не хочу тебя видеть.Никогда.
– Ты меня там пнула в задницу, стерва, – сказал я. – И менячуть не убили по твоей милости. Да и тебя тоже. Отказываюсь тебя понимать.
– Мне четырнадцать месяцев хотелось пнуть тебя в задницу, –сказала она. – А когда предоставляется случай осуществить мечту, тут уж не дораздумий, вер…
Я ударил ее по лицу. Я ни о чем не думал. Просто отвел рукуи ударил. И за всю мою взрослую жизнь мало что доставляло мне подобноеудовольствие. Мне стыдно это вспоминать, но я слишком далеко зашел в моемрассказе, чтобы лгать, пусть даже не договаривая.
Ее голова качнулась. Глаза расширились от шока и боли,утратили тупое ошеломленное выражение.
– Сволочь! – крикнула она, прижимая ладонь к щеке. Теперь ееглаза наполнились слезами. – Какая же ты СВОЛОЧЬ!
– Я спас тебе жизнь, – сказал я. – Ты что – не понимаешь? Дотебя не доходит? Я СПАС ТЕБЕ ЖИЗНЬ.
– Ублюдок, – прошептала она. – Давящий, присвоивший праворешать, мелочный, самодовольный, самовлюбленный ублюдок. Я тебя ненавижу.
– Подотрись своим дерьмом. Если бы не этот самодовольныймелочный ублюдок, ты бы сейчас валялась мертвая.
– Если бы не ты, меня тут вообще не было бы, – сказала она,а по Пятьдесят Третьей улице с визгом пронеслись три первые полицейские машиныи остановились перед «Кафе Готэм». Из них посыпались полицейские, будто клоуныв цирковом номере. – Если ты еще когда-нибудь прикоснешься ко мне, я выцарапаютебе глаза, Стив, – сказала она. – Держись от меня подальше.
Мне пришлось зажать руки под мышками. Они тянулись убить ее,сомкнуться у нее на шее и убить ее.
Она прошла шесть-семь шагов, потом снова обернулась ко мне.Она улыбалась. Жуткой улыбкой, куда более ужасной, чем все, что я видел на лицеГи, Ресторанного Демона.
– У меня были любовники, – сказала она, улыбаясь этой жуткойулыбкой. Она лгала. Ложь была написана у нее на лице, но боли это не смягчило.Она ведь ХОТЕЛА, чтобы это было правдой. Это тоже было написано у нее на лице.– Трое за последний год. Ты никуда не годен, и я находила себе настоящихмужчин.
Она повернулась и пошла по улице, как женщина шестидесятипяти лет, а не двадцати семи. Я стоял и смотрел ей вслед. Перед тем как оназавернула за угол, я снова выкрикнул это. То, с чем не мог смириться, то, чтозастряло у меня в горле, будто куриная косточка.
