– Боже правый, Адель, как же вы были прекрасны! Раньше я не видела эту фотографию.
Я на несколько мгновений засмотрелась на пожелтевший снимок, с которого на меня взирала молодая барышня со смутной улыбкой на устах.
– Положите в коробку с надписью «Разное».
– Вы не хотите оставить ее себе?
– Этой девушки больше не существует, я стала совсем другой, Элизабет.
– Но почему? Ведь вы же остались собой!
Я разбирала бумаги дальше. Прочла письмо его брата, присланное в санаторий: коробка «1936». Билет на пароход из Японии в Америку: коробка «1940». Тяжелая папка с банковскими бумагами по кредиту на дом: коробка «1949». Долг выплачен полностью, дом вновь выставлен на продажу. Маленький выцветший кусочек бумаги привел меня в умиление – номерок из раздевалки «Ночной бабочки». Коробка «1928».
– Остались письма от Марианны Гёдель.
Из моей груди вырвался вздох.
– Я должна их все прочитать.
– Это совсем не обязательно. Вы только причините себе боль.
– Дайте мне немножко времени. Я быстро.
– Пойду закончу с коробками. Вы действительно не хотите ничего взять с собой?
– Отвезите все на мебельный склад. Вы же видели комнату в «Пайн Ран». Для всех этих громоздких воспоминаний там нет места. Оно и к лучшему!
– Мне позвонить в ИПИ по поводу архива?
– Не сейчас, Элизабет.
Что они могли обсуждать в письмах все эти долгие годы? Она, должно быть, перемывала мне косточки за моей спиной. Курт, по привычке, вяло меня защищал. Я никогда не могла ни вдохновить мужа, ни подвигнуть его интеллект на новые свершения. У меня были другие задачи, я совершенно на это не злилась, но приводил ли он ей объяснения, в которых отказывал мне? Имела ли она право прикоснуться к его свету, эта женщина?
Я наугад взяла конверт и вытащила из него письмо: 1951 год, поздравления с вручением премии. Некоторые слова были зачернены цензурой. Другое послание, дата – ноябрь 1938 года, через месяц после нашей свадьбы; вечные рассуждения о политике и советы по личной гигиене. 1946 год: новости из Европы, сообщение о смерти крестного отца Курта. В 1966 году она прислала свой ответ на его теологические воззрения на окружающий мир[148]. Стало быть, перед этим он их в подробностях ей изложил. Я лихорадочно читала эти письма одно за другим, погружаясь в мир незнакомых слов. Элизабет время от времени просовывала голову в дверь гостиной и затем тихо возвращалась к своим делам.
В этих посланиях я не могла найти ни капли желчи в мой адрес. За сорок лет переписки с сыном она ни разу не только не заговорила обо мне, но даже не упомянула. Письма обжигали мне руки.
– Вы закончили, Адель?
Я повернула к ней изможденное лицо, на котором застыли первые после кончины Курта слезы. Она обняла меня и стала баюкать, не изводя ненужными словами. Я вцепилась в нее, захмелев от ярости и боли. От отчаяния ноги подо мной подкашивались. Барабанная дробь обезумевшего сердца больно отдавалась биением крови в висках. Но умирать я не хотела. Пока.
– Меня для них попросту не существовало, Элизабет. Никогда.
Успокоившись, я высвободилась из ее объятий. Затем собрала разбросанные по полу письма и бросила их в огонь.
55
Перед тем как войти в холл ИПИ, Энн отряхнула с одежды и волос снег. Эти поздние заморозки стали для нее неожиданностью, и молодая женщина дрожала в своем бежевом пальто, слишком легком для такой погоды. Сегодня природа обрядилась в белые траурные одежды. Наверное, подумала, что пора избавиться от накопленных запасов лютой стужи. После смерти Адель она не переступала порога своего кабинета, при этом никак не объясняя свое отсутствие. Не отвечала на телефонные звонки, не читала письма, поэтому ее неожиданное возвращение не останется без последствий. Как сказала бы Адель: «Да плевать мне на вас».
Тем утром ей позвонила Элизабет Глинка. Энн как раз собиралась навестить миссис Гёдель, что после Рождества каждые выходные стало для нее традицией. «Мисс Рот?» Энн уже знала, что последует дальше, и поэтому села, позволяя тоске затопить все ее естество. С Адель она так и не попрощалась.
Народу на похоронах было совсем немного: несколько седовласых стариков, стремившихся как можно быстрее с этим покончить, да горстка пожилых дам в черном. Дрожа всем телом, она ухватилась за руку Элизабет. Этот момент молодая женщина почти не помнила. Из длинного авто вынесли гроб. Произнес ли Келвин Адамс речь? На этот счет ее память молчала. Она бросала красные розы на гроб до тех пор, пока его не покрыла земля. Для камелий был не сезон. Церемония в церкви получилась натянутой и закончилась быстро. Элизабет спросила у нее насчет музыки, и Энн предложила романс Малера Ich bin der Welt abhanden gekommen[149] в память о давно утраченной Вене. Во время службы она подумала, что надо было выбрать Джеймса Брауна – чтобы увидеть, как Глэдис в своей черной ангорке будет прыгать в пустой часовне. У этой Барби, оказывается, был в запасе и черный свитер. Почему Энн запомнила столь незначительную деталь?
Адель до самого конца пребывала в ясном уме. Ее последних слов, произнесенных на немецком, медсестры не поняли. Энн была уверена, что они были адресованы мужу. 8 февраля она легла почивать рядом с ним под стелой из серого мрамора. На открытой книге было высечено: Гёдели, Адель Т.: 1899–1981; Курт Ф.: 1906–1978. Теперь она будет спать на левой половине кровати.
Охранник ИПИ знаком велел ей подойти. Он выглядел таким же старым, как само это здание. Забыв о привычной сдержанности, мужчина в униформе всем своим видом показывал, что рад вновь ее видеть. «За вас все очень беспокоились». Спрашивать, кто именно, у Энн не было времени: он поставил перед ней на стойку объемистую посылку. Она подышала на замерзшие пальцы, чтобы немного их отогреть, и распечатала прилагавшийся к пакету конверт. Почтовая открытка была написана детским почерком Элизабет Глинки. «По поручению Адель шлю вам подарок и письмо. Не грустите, она сама никогда не печалилась. Ей самой хотелось уйти». Энн, помимо своей воли, улыбнулась. Да, она печалилась, но теперь ей будет легче переносить печаль, которая относилась не столько к огорчениям или сожалениям, сколько к завершению. Что-то вроде грусти на следующий день после праздника. Энн взвесила пакет: шансов на то, что он содержал научный архив, не было никаких. Неважно, решение молодой женщины уехать из Принстона было окончательным. На этот раз ее длительное отсутствие было не бегством: она копила силы, завернувшись в красный шерстяной жилет. Ближе к обеду она отнесет в кабинет Келвину Адамсу заявление об увольнении.
