Старый Медведь спрашивает: «Что же теперь…?» Ответить «не знаю» подловато, но ничего другого не приходит на язык. Молча встаю, пошатываюсь и опять сажусь. Старый Медведь поднимает меня, поддерживает, ведет.
Когда возвращаемся, то дверь в комнату Марты распахнута, в соседней комнате на постели лежит Зора, над ним папаша и прокурор. Капитан говорит с Доном. Вдруг нервно или победительно смеется. Смолкает и резко оборачивается к нам: «Простите. Ничего смешного. Разговор долгий, а если коротко, то дело не кончено. Будет следствие и, надеюсь, суд. Ордер на арест отменяется. Вы дадите подписку о невыезде. Но кончено другое». Он кладет мне тигриную лапу на плечо, но смотрит на Старого Медведя. «Она со мной. И сейчас поедет в город со мной. Ко мне и навсегда. Вот так, отец». Он тоже кладет мне руку на плечо. Медвежья лапа и тигриная. «Нет, – говорит Старый Медведь. – Ты решаешь не один. И не врасплох. Нет»
Старый Медведь уверен, что защищает не только Марту, но и меня. Капитан был гораздо человечнее, когда чувствовал себя побежденным. А мне достаточно промолчать, как будто от боли и потерянности, и победитель увезет ее. Она считает себя виноватой и сопротивляться не сможет. Одна лапа давит: молчи, все решено. Другая ободряет: держись, говори. Обе тяжелые.
Слышу свой гнусавый голос. Невнятные слова о том, как весь город, как все мы ждали капитана. Так, словно с ним вместе вернется закон. И может быть, поймем, что произошло… и дедушка Юлий… и я виноват – и сил нет…
Тигриная тяжесть исчезает. Быстрый, тревожный, человеческий разговор. Из госпиталя приедут с минуты на минуту. Следственная группа будет к полудню. Дайте воды глоток. Вот, вина возьми.
Дон настойчиво повторяет, что это он и он один… а сестры стреляли поверх голов, только чтобы не подпускать. У меня темнеет в глазах. Это неправда. Это Юджина убила палача. Но вместе со вздохом возвращается острый солнечный свет и странно дробится, как сквозь слезы.
Санди подбегает и вертится волчком. Он уже пришел в себя, и теперь его распирает от восторга. Он тычется мне лбом в плечо. Захлебывается словами. Он давно знал, что я такой! Вот какой! Я его спас! Себя за него! А они убить грозили! Ухо отрезать! На веревке держали! Страшно было, а он не боялся! Он кричал: не сдавайтесь! Правда же, правда?
Старый Медведь сгребает его под мышку: «Да, ты настоящий ополченец».
Откуда-то издалека мигает злой вопрос: а как он к ним попал? Ведь щенку приказано было прятаться! Но вместо этого говорю, что тоже поеду в город. Сейчас же. Только попрощаюсь. Капитан внимательно смотрит. Хочет кивнуть, но этого нельзя делать. Получится так, будто разрешил. Отворачиваюсь, взбегаю по лестнице. Марта стоит возле стола и отсчитывает капли из пузырька в мензурку. На постели черное стеганое одеяло. Над подушкой растянута черная косынка. Марта опускается на колени, тихо сдвигает косынку. Появляются белые губы. Она приподнимает подушку, подносит мензурку к губам Юджины. Встает. Подходит ко мне.
– Контузия, – шепчет, – ушиблась, болеутоляющее, кровь отворить, от света глазам больно…
Стаканчик так и зажат в пальцах.
– Выйдем, – шепчет, – сейчас скажу.
Мы выходим на тесную площадку, притворяем дверь.
– Сегодня, – шепчет, – здесь останусь. Сегодня к нему не поеду…
У нее на щеке горят два багряных пятнышка. Как будто монетками прижжено. Неужели он и ее ударил? Какая же она красивая! В такую минуту больно видеть. Тягостно, оскорбительно… Но не надо об этом.
– Нет, – шепчет, – не сегодня. И не завтра. Что же будет? Что же теперь будет?
Можно сказать: уедем в столицу. Уедем… в Венецию. Она откажется, и я навсегда и перед всеми останусь правой и страдающей стороной. Сказать или нет? А ей от этого будет лучше или хуже? Или я боюсь, что она согласится?
Внизу вспухают крики: «Заложник! Ухо! Нет! Никто б его не тронул! Только грозили!»
Я разжимаю ее стиснутые пальцы, отставляю стаканчик на перила. Она обнимает меня, шепчет: не хочу, не хочу, что же теперь будет? И я шепчу: не решай врасплох, уедем за границу…
Со звонким громом стаканчик скачет по ступенькам и на плиточном полу взрывается, как граната. Крики замирают. Быстрое движение, острые взгляды снизу. Мы возвращаемся в комнату. Юджина откидывает косынку. Черный синяк залил подглазье, под черным веком поворачивается красное. Губы шевелятся. Она говорит: позовите… Тяжело сглатывает и выговаривает, вздрагивая от икоты: «Позовите прокурора. Дон все берет на себя. Но это не он. Это я». Заслоняет глаза ладонью. Марта бросается к столу, наливает воды, расплескивает. Дает напиться.
У меня тоже вздрагивает диафрагма. И как будто песок в горле.
За окном голоса. Прибыл санитарный фургон. Огромный красный крест на белой парусине. Первым выпрыгивает Валентин, за ним Тэкла. Санитары спускают на руках старого доктора. Капитан выходит навстречу. Тэкла быстро, секретно говорит с ним.
В городе произошло еще что-то. Я больше не могу. В меня не вмещается. Я сейчас упаду. Но не падаю.
Топот на лестнице. Много людей вокруг. Хватаю Тэклу за руку и спрашиваю, как в бреду: «Кого еще убили?» Она шипит: «Вон отсюда!»
Нахожу себя возле фургона. Рядом капитан. Я повторяю: кто еще погиб? Он смотрит пристально и не сразу говорит: «Живые живы. С ними ничего не случилось. Сейчас по дороге все обсудим. Старый Медведь сказал, что вы раньше всех поняли и лучше всех знаете…»
Плывет еще один красный крест. На зеленой траве брошенная черная повязка Андреса. Его самого несут на носилках. Из дома под руки ведут Зору. А где же – убитый? Вокруг ходят и бегают. Сажусь на землю и жду… И думаю… Я хотел оттолкнуть Юджину от окна. Думал, что спасаю. Что же теперь будет?..
Когда выходит Валентин, не могу встать на ноги. Кто-то крепко поднимает меня. Вслушиваюсь, переспрашиваю про Юджину. Ушиб есть. Трещины нет. Comotio cerebri. Полный покой. В больницу не перевозить, чтоб не тревожить. Тэкла сама останется здесь. А мы уезжаем.
Санди подводит мне лошадь, лопочет: победа, победа, правда же? Победитель-капитан распоряжается. Из дома выходит Марта. Медленно идет к нему. Прячет лицо у него на груди. А потом он картинно наклоняется к ней с седла. Заботливые объятия. Все смотрят на них, а Старый Медведь на меня.
Обоз трогается.
Рассказывать о жгуче пережитом – потребность не только души, но всего организма. Я захлебываюсь не лучше щенка Санди. На языке путаются слова и события. Капитан сосредоточенно слушает. Он хорошо слушает. Мне освободительно говорить. Понемногу прихожу в себя и чувствую, что от моего рассказа никакого толку. Я не понимаю – что произошло и что теперь будет…
Мы едем замыкающими. Он натягивает поводья. Смотрит очень прямо и открыто. Отработанный взгляд командира. Решительно произносит: о ней! В его тоне требование ответа, и молчать трудно. Эхом повторяю: о ней…
– Вы предложили ей бежать за границу.
