Обе ладони у нее были в пузырях от ожогов, и на шее были следы, и на груди. И еще… она все пыталась рассказать, что было еще, но захлебывалась, не могла.
— Миш, — тихо сказала Зойка сзади, — вот эти морды я где-то видела… только вот где?..
Я посмотрел, на кого она показывала. Потом — на нее. Надо же. Она вспомнила, а я нет.
— Я тоже видел. На стене. Когда позвонили про Тедди.
Она покачала головой: как-то одновременно и отрицательно, и утвердительно.
Только она так умеет.
— Может быть… Помню, что видела. И что испугалась чего-то. Хотя… если это было сразу после звонка…
— Ты поработаешь за оператора? — спросил я. — Хочу сам вспомнить те рожи.
— Ну конечно…
Голос ее звучал растерянно. Да, подумал я. Прошло два дня. А будто…
Я осторожно снял с Мумине полушлем с «очками» и сканером. Она облегченно вздохнула и отодвинулась, уступая мне место перед экраном.
Пошла программа. Сначала ввод, психический массаж: накатывающиеся волны, туман, тени в тумане. Машина подстраивала «очки» под мои глаза. Как бы в разрывах тумана возникали на миг картинки: луга с пасущимися козами, автомобили на многорядном шоссе, дома с высоки ми красными крышами… Я видел все объемно и ярко, а перед Зойкой на экране запечатлевались пока что условные отображения моих реакций. Теперь полет — на малой высоте — за угол — над лестницей… кто-то оборачивается — большой — я проношусь мимо, мимо… обрыв, сердце замирает, простор, зелень, серебристая змейка реки далеко внизу… облака, облака… темнее, темнее — и неподвижность. И висение над бездной. Долго, долго, очень долго… мерцание во тьме. В такт биению сердца. Очертания фигуры? Нет, это лицо. Оно все ближе и ближе, оно очень смутно видно, глаза мои будто привыкают ко тьме… умом я знаю, что сейчас сам движением глаз и подрагиванием зрачков рисую это лицо, но иллюзия неистребима… и вот — прорыв, и я во всех подробностях вижу одутловатые щеки, крупный нос, маленькие глазки… я видел это лицо две-три секунды во вспышках фейерверка, но вот — воссоздал. И тут же, отойдя назад, это лицо пропустило перед собой следующее, будто бы детское… но у детей не бывает таких лиц. Скорее, карлица смотрела на меня, не отрывая жутких желтых глаз. Вот что: у нее были желтые глаза…
Наверное, я вымотался. Третий портрет я построить не смог. Мужчина не получался, выходил какой-то пластилиновый слепок. Я махнул Зойке: закрывай, — и снял полушлем.
Отец стоял рядом, сияя.
— Ну, ребята, — сказал он и обнял всех нас троих сразу, — теперь им не уйти!
Я уже знал: он получил какие-то важные материалы от службы безопасности немецкого консульства. Там служил его друг еще по Москве девяносто первого, Мартин. Он, кстати, и спас отца тогда — «соскреб с тротуара», смеялся отец, но шутки шутками, а вот — спас. Отец выжил только благодаря тому, что сразу оказался в госпитале, на операционном столе, минуя всяческие этапы, — да еще благодаря атомному сердцу, которому глубоко плевать на всяческие там шоки. Но двенадцать операций после своего падения с высоты он все же перенес и полгода в сознание не приходил, а потом еще год не мог встать на ноги — его выхаживала и выходила-таки Вероника… честь ей и хвала. Отец на полном серьезе рассказывал, что побывал в царстве мертвых, узнал много нового и интересного, однако — вернулся вот…
— Теперь пустите меня… — он жестом велел нам выметаться с операторского места.
— Да, Мишка… прочитал я работу твоего друга. Серьезно он к делу отнесся. Жаль, такого человека потеряли… много мог сделать. Ты хоть сам-то врубился, о чем там речь?
— Наверное, нет, — честно сказал я. — То есть я прочитал и вроде бы все понял, но… как-то не сплавилось.
— Ладно, потом обсудим. Полчаса меня ни для кого нет. Паша, понял? На связи вместо меня.
— Понял, — сказал Паша. Он чистил пистолет. У него был элитный вальтер — прецизионный, с удлиненным стволом. Я только читал про такие машины. По цене они превосходили средний автомобиль, а по кучности и точности боя — иной карабин.
Я тоже достал свой пистолет, разобрал и стал чистить. Паша покосился на меня, но не сказал ничего.
Год 2002. Игорь 29.04. 04 час Константинополь, квартал Харбие
Я не стал обращаться в полицейское управление по официальным каналам. Слишком массивной была утечка информации, чтобы доверять кому-либо наши маленькие находки. Просто с помощью обособленного канала и кода, данных мне стариной Мартином, я подключился к внутренней сети полиции. То, что эта сеть отнюдь не только внутренняя, я начал догадываться еще в разговоре с покойным Габдрашидовым. К ней присосалась — почти легально, я думаю — контрразведка; а вот то, что и служба охраны немецкого консульства шарилась там, как в собственном чулане, стало для меня приятной неожиданностью.
Записи с городских обзорных видеокамер хранились четырнадцать суток — на большее пока не хватало памяти. Через полчаса я знал два района, в которых наши отпортретированные фигуранты появлялись чаще всего: Харбие — и так называемый «Девятый полк», бывший военный городок, наспех построенный в шестидесятые годы в треугольнике между городской стеной, железной дорогой и Западным шоссе. Каждое правительство пыталось (или делало вид, что пытается) его снести, и всем что-то мешало. «Девятый полк» постепенно стал вынесенным за пределы города городским дном. Наверное, это многим казалось удобным.
На одну из нарисованных Мумине женщин — худую — месяц назад было выдано временное удостоверение личности. На фотографии она была почти красива. Сорокина Валентина Павловна, шестьдесят шестого года рождения, уроженка и жительница Адлера… и из анкеты: не замужем, Второй Московский медицинский институт, Бременская медицинская академия, настоящее место службы: частное бюро медицинской экспертизы «Парацельс»… Могло, конечно, оказаться, что сведения эти ложные: во времена перекроек границ кое-кто догадался пошарить в архивах паспортных управлений. Но скажем так: далеко не все, кто хотел, смогли это сделать. А потом и с этой проблемой в основном справились, позаимствовав у немцев их поражающую воображение систему перекрестного учета населения. Так что, если эта мадам Сорокина не была десять лет назад закоренелой преступницей или революционеркой, то сообщенные в анкете сведения должны быть правдивыми с вероятностью девяносто девять процентов.
В Константинополе она снимала квартиру в Харбие, в доходном доме купца Гильметдинова…
Конечно, ни один уважающий себя полицейский не рискнул бы арестовывать человека при таком вопиющем отсутствии улик. И ни один нормальный каэровец не стал бы брать фигуранта, не выявив связей, не установив наблюдения…
На все про все я отвел себе полчаса.
Квартирка мадемуазель Сорокиной была угловая, на шестом этаже. Некогда было возиться, устанавливать релихт-датчики… Я просто пальнул микрофоном с «бородкой» в переплет одного из окон. Послушал. Тишина в комнате, прерываемая обычными звуками старого многоквартирного дома: вода в трубах, всяческие поскрипывания, покряхтывания… Близко к микрофону — ничего, кроме размеренного шумного похрапывания. И я уже совсем собрался было отключаться, как вдруг услышал долгий зевок и сонное цоканье когтей по полу. И это будто послужило сигналом: тут же мягко, но шумно заворочались, зазевали, заворчали псы. Их там было не меньше пяти. «Тихо, тихо,» — сказал кто-то сонно по-турецки, и голос был явно не женский… но и не мужской… ломающийся подростковый! «Разбудили, слоны», — сказал другой голос, потоньше. — «Сколько там натикало?» — «Рано еще… четыре…» — «А-а…» — междометие перешло в зевок. Собаки шумно лакали воду.
