Они дошли до конца аллеи и расстались: Софья отправилась в город, а Вельяминов — обратно к источнику. Ему пора было на укрепляющие процедуры.
* * *
После танцев Вельяминов почувствовал себя плохо, но говорить об этом Софье не стал. Он препоручил ее Харитину, все время просидевшему в креслах при выходе в холл отеля, и возвратился к себе в больничную палату на электромобиле, который по его просьбе вызвал гостиничный портье.
Медсестра наутро заподозрила ухудшение в состоянии больного: повышенная температура и прочие признаки о том свидетельствовали. Поэтому Вельяминов был заперт в комнате и переведен на постельный режим.
Он приготовился скучать, как вдруг, около двух часов дня, в окне его палаты показалось лицо.
Палата располагалась на четвертом этаже, поэтому удивление Вельяминова было вполне естественным. Он приподнялся на постели и произнес:
— Какого черта!..
Ногти заскребли по оконной раме, потом постучали в стекло.
Вельяминов окончательно стряхнул с себя действие успокоительных препаратов и выбрался из постели. Он подковылял к окну, подергал шпингалет. Наконец половинка рамы поползла вверх, и тотчас же в комнату к Вельяминову проник гибкий юноша в одежде для занятий спортивными упражнениями.
— Что, Вельяминов, не ожидали увидеть меня здесь? — проговорил юноша голосом Софьи.
— Тьфу ты, — молвил Вельяминов, отступая и падая обратно на постель. — Софья Дмитриевна, нельзя же так конфузить людей.
— Где вы видите здесь людей? — засмеялась Софья, сдергивая с волос спортивную шапочку. — Вы не себя ведь имели в виду?
— Может быть, и себя, — проворчал Вельяминов. Он сильно был смущен при мысли о том, что Софья лицезрела его в полосатой пижаме и босиком. — Вам-то почем знать?
— Медсестричке вы, однако, предстаете в натуральном виде, — сказала Софья, — а передо мной стыдитесь.
— Медсестричка есть не столько человек, сколько орудие пытки, — ответил Вельяминов. — А вы, Софья Дмитриевна… Соня…
— Вы, Миша, романтик, — сказала Софья.
— Как вы здесь очутились? — спросил Вельяминов. — Насколько я помню, четвертый этаж находится довольно высоко над землей.
— Я забралась по приставной лестнице, — сообщила Софья. — На уровне бельэтажа начинается водосточная труба. Она замечательно крепится к стене такими удобными скобками… Оттуда я перебралась на карниз и по карнизу…
— Хотите сказать, что лезли в комнату к мужчине по водосточной трубе?
— А вы хотите услышать, что я влетела к вам наподобие ангела?
Вельяминов сказал, натягивая одеяло себе под подбородок:
— Ну, и для чего вы сюда явились?
— Мне стало скучно, вот и явилась.
— Со мной, по-вашему, вам будет весело?
— Вы, Миша, странно рассуждаете. «Весело» — вовсе не антоним к «скучно». «Весело» — антоним к «грустно»… Мне с вами может быть и весело, и грустно, но никогда не скучно.
— Это еще почему? — подозрительно спросил Вельяминов. — Учтите, Софья Дмитриевна, я большой знаток женщин и претерпел от вашей сестры столько урона, что всякая ваша хитрость мне понятна, как на ладони.
Софья покачала головой.
— Нет никакой хитрости. Лучше подвиньтесь. Ишь, разлеглись один на целой кровати. Я тоже хочу лечь.
— В каком смысле? — пробормотал Вельяминов, но подвинулся.
Софья тотчас улеглась рядом с ним и обняла его одной рукой.
— Да ни в каком, — ответила она. — В самом прямом. Хочу лежать. Сидеть — спина устает. Давайте, рассказывайте мне что-нибудь. Какую-нибудь мужскую глупую историю про то, как все провалились под лед и как вас вытаскивали по одному, и вы потеряли казенные сапоги… Или про то, как какой-нибудь подпоручик отличился на смотру… Или про лошадь.
— Про лошадь?
— Да. Мне сегодня снилась лошадь. Будто я по книге учусь на нее забираться. В книге все без картинок, одни описания — непонятно. «Вставьте носок сапога в стремя и, держась рукою за холку, причем необходимо прихватывать кусок гривы…» Я во сне все время вставляла в стремя не ту ногу и усаживалась лицом к хвосту. Как вы считаете, Вельяминов, к чему такой сон? К большому конфузу, вероятно?
— Вы верите снам?
— Я не верю ни снам, ни людям… Но вы мне верьте, Вельяминов, потому что я люблю вас и никогда не сделаю вам зла.
Она устроилась головой на его плече.
Он осторожно коснулся подбородком ее волос.
Софья засмеялась:
— Проверяете, настоящая ли я?
— Может быть.
— Настоящая… — Она вздохнула. — Вы тогда так бессердечно танцевали с этой Вязигиной…
— Позвольте, Софья Дмитриевна, вы сами отказались. Еще пристыдили меня — что я как будто не замечаю и не уважаю вашего траура и лезу с приглашениями на танец.
— Все равно, вы были бессердечны.
— Тамара сама бессердечна… А кто этот Потифаров?
— Милый человек, — ответила Софья. — Только нелепый. Она будет его мучить.
— А вас это, конечно, забавляет?
— Нет, — покачала головой Софья. — Потифаров недостаточно красив, чтобы меня восхищали его страдания. К тому же он не военный. Страдания таких, как Потифаров, эстетически бессмысленны.
— Вам говорили, Софья Дмитриевна, что вы — монстр? — осведомился Вельяминов.
— Нет еще, но это лучший комплимент из возможных.
Вельяминов приподнялся и поцеловал ее.
— Значит, я буду первым.
— Это точно, — прошептала Софья.
* * *
Несколько дней Вельяминов провел, по настоянию врача, в постели, но затем ему сделалось лучше, и он вернулся к прогулкам и посещению увеселительных заведений. За эти дни каким-то образом нарушились его дружеские отношения с Мышецким. Если бы Вельяминов вел дневник, то непременно записал бы туда: «Мы с Казимиром более не приятели». Причина этого раздора, однако, оставалась неясной: их просто больше не тянуло проводить время совместно. Мышецкий увлекался преимущественно картами и рулеткой, Вельяминов же неизменно влеком был туда, где находилась Софья.
«Женщина разлучает друзей, — записал бы в своем дневнике Мышецкий, если бы, разумеется, у него имелся таковой. — Очевидно, таковы непререкаемые законы природы».
В Баден приехала известная в Европе певица Монтеграсс. О ней говорили, будто она родилась в Венгрии, но по крови не мадьярка, а цыганка, по меньшей мере, наполовину. Другие считали местом ее рождения отдаленный замок в Австрии. Третьи называли, как ни странно, Лодзь и уверяли, что ее отец — обычный рабочий с судоверфи, а все эти истории о замках и цыганах — выдумка досужих репортеров.
