Хадуш никак не мог остыть:
– Вы все, белые, просто помешались, это поклонение изображениям вас погубит! Ты меня знаешь, Бен, я не какой-нибудь чертов экстремист и закладываю за воротник не хуже неверных, пусть аллах думает, что думает, но разве это не оскорбительно для человека – так показывать человека! Это же сдохнуть можно! Мама чуть в обморок не упала! Чтобы мать выставила свое дитя в таком виде пред очи Господа! Увидев такое, мама стала оплакивать всех младенцев этого грешного мира. Подумать только, и вы еще боитесь нас… Да вы совершенно сдвинутые… правда!
Королева Забо, которую психоанализ лишил тела в пользу головы, тоже была потрясена до глубины души:
– Самое поразительное – как это тело словно реагирует на все, что творится в мире. Эти детские болезни, краснуха, ветрянка, они как аллергия на всеобщее помешательство, а его астма, потом уже, все эти аллергические реакции, кожа, будто изрытая кратерами вулканов… исторические перипетии неотделимы от мук, терзающих это тело, слова матери и боль сына… Он много выстрадал, ваш друг Маттиас… как и наш век.
Профессор Бертольд выразил то же самое, но в медицинских терминах:
– Что тут скажешь… от экземы до отека Квинке, считая узловатую эритему и бронхиальную астму, крапивницу и суставной ревматизм, он перенес все формы аллергии, какие только можно себе представить, этот ваш пациент века! Я уже не говорю о таких пустяках, как гнойничковый лишай, заеда, трещины, ячмень, очаговое облысение – настоящая находка для этих дармоедов дерматологов!
Флорентис важно кивал львиной головой, соглашаясь с Королевой Забо:
– По-моему, все страдания века нельзя выразить лучше, чем видом этой пустой кровати, которую камера продолжает снимать в то время, когда Маттиас находится в Освенциме… пустая постель и лай Гитлера в микрофон Лизль: «Ihr Sohn ist da, wo er sein muЯ! Er hat sich schlecht verheiratet! Ich verde nicht zulassen, daЯ die jьdische Pest die Rasse verseucht!», с переводом, белым по белому, по простыням пустоты: «Ваш сын там, где ему и место, мадам! Он неправильно женился! Я не дам еврейской чуме заразить расу!» А затем – появление Маттиаса на той же кровати, такого худого… ровно в половину себя прежнего, да…
* * *
– После этого начинаешь понимать Барнабе, – шептала Жюли, положив голову мне на плечо, – чтобы кино столь полновластно завладело твоим отцом! Неудивительно, что он возненавидел любое изображение!
– И что Сара с Маттиасом развелись…
– Да, – ответила Жюли.
Затем, как и каждый вечер в этот час, она поднялась:
– Так, мне пора идти.
* * *
Ночь опустилась на мою холодную постель, приглушив эхо этих разговоров. Воспоминание о Маттиасе витало где-то в темноте. Я подумал о тебе, мой маленький космонавт, моя сердечная рана, мой милый собеседник. Но в этот раз я не стал оплакивать твое отсутствие, нет. Тебе в самом деле лучше там, где ты сейчас, поверь мне. Во всяком случае, лучше, чем здесь, где тебя нет. Потому что… о чем, в конце концов, мы говорим? Не будем терять ясность мысли в нашей с тобой бессоннице на двоих… О чем она, эта история? Это история двух ненормальных, которые делают ребенка для того, чтобы снять фильм… Они делают ребенка лишь затем, чтобы снять фильм. Ты можешь вообразить себе нечто подобное? Я – нет. И что, по-твоему, происходит, когда мужчина и женщина производят на свет сюжет их фильма? Они снимают до конца – вот что происходит. И каким может быть логическое завершение фильма, начинающегося рождением, как ты думаешь?
…
Да, смерть.
…
Теперь скажи мне откровенно, ты хотел бы родиться в мире, где отцы из тщеславия мечтают пережить своих детей?
62
Судебный медик Постель-Вагнер направил пульт на телевизор. Голос Лизль умолк, и тело Маттиаса Френкеля замерло в остановившемся кадре.
– Итак, причина смерти, по-твоему?
Профессор Марти покачал головой:
– Не думаю, чтобы это был отек Квинке. Я бы сказал, что отек в этом случае вторичен, нечто вроде реакции, если хочешь…
– На что?
– Не знаю. Может быть, на вирусную инфекцию.
– Постель-Вагнер того же мнения, – заметил дивизионный комиссар Кудрие. – Постель, будьте добры, покажите профессору Марти продолжение.
– А что, есть продолжение? – удивился Марти. – Фильм не заканчивается отеком?
– Продолжение, которое мы нашли при обыске у Сенклера, – уточнил комиссар. – Продолжение, которое Сенклер не смог или не захотел продать… оно слишком…
То, что появилось затем на экране, погрузило всех троих в глубокое молчание, словно они разом потеряли дар речи. Тело Маттиаса Френкеля разлагалось у них на глазах. Они молча просмотрели этот процесс распада плоти, не сопровождавшийся никаким комментарием; затем экран вернулся к своему изначальному мельтешению.
Марти обрел дар речи первым.
– Гнойный фасциит, – произнес он наконец.
– Вы поставили тот же диагноз, Постель? – спросил Кудрие.
– Да. Гангрена начинается с правой руки, немного выше запястья, – подтвердил Постель.
– Нельзя ли еще раз взглянуть на это предплечье? – попросил Марти. – Кажется, я заметил… после перерыва на Освенцим…
– Татуировка? Ты не ошибся: он вернулся уже с этими цифрами, наколотыми чуть выше запястья.
– Но я не уверен, что татуировка еще видна в последних кадрах. Можно это проверить?
Они проверили. Они – орудие истины в действии. Они обнаружили, что в последних кадрах татуировки больше не видно. Ее вырезали у живого человека. И, должно быть, именно в это место занесли какую-то дрянь – вероятно, стрептококк, – что и вызвало мгновенную реакцию на воспаленной коже. Значит, этот фильм, всемирно известный, как дань памяти, заканчивался убийством. Маттиас Френкель скончался от того же заражения, которое в одну ночь унесло Короля Живых Мертвецов на глазах у его жены. Гнойный фасциит. Что до татуировки Маттиаса Френкеля, Кудрие подтвердил, что ее обнаружили у того же Сенклера. Да, именно его номер.
Сенклер по-своему завершил фильм старого Иова Бернардена.
Сенклер, который до сих пор находился на свободе.
– Давайте передохнем, – взмолился Марти. – Пойдемте-ка развеемся, пропустим по стаканчику бордо…
– Идемте с нами, господин комиссар? – предложил Постель.
– Нет, спасибо, у меня встреча с Малоссеном, – ответил Кудрие. – Мне еще нужно кое-что ему объяснить.
* * *
Даже за бокалом отличного бордо Постель-Вагнер и Марти не могли сменить тему. В голове у них засел труп. К заказанным блюдам они так и не притронулись.
– Одного не могу понять, – пробурчал Постель-Вагнер, – как Френкель мог продолжать свою практику, испытывая такие страдания.
