Иногда слышно было даже, как они бегают, но Ведьма и кошка мирно спали у себя в сенях и даже ухом не вели. Покой царил в доме Бабетты.
Этот покой наполнял сердце Христины, и она могла не спеша размышлять о своей жизни, не отчаиваясь, не чувствуя себя несчастной, как это часто бывало днем. Что с ней произошло? Она и сама-то плохо понимала, а между тем все уже кончилось. В ее жизнь вошел мужчина, похожий на портрет, привлекавший ее еще в детстве; она влюбилась в этого мужчину, и любовь захватила ее и унесла, подобно тому как ветер уносит лист. Она не раздумывая последовала за этим человеком, а когда любовь его стала охладевать, она убежала — в то самое мгновение, как почувствовала это. Вот и все, и это так бесконечно просто, что ей никогда этого не понять, если бы даже она размышляла целый век.
Христина сидела в ночной темноте и думала об этой пугающе-несложной жизни, которую ей никогда не постигнуть. Она часами думала об одном и том же, пока не слышала наконец, как встает Бабетта. Ведьма прыгала со стула и отряхивалась, маленький Себастьян плакал и получал грудь, Бабетта разводила огонь и громко разговаривала сама с собой. Потом она визгливо кричала:
— Пора вставать, отец!
А Карл откашливался и говорил:
— Сегодня ночью опять был сильный ветер, мать.
Жизнь была проста.
Днем Бабетта часто садилась у постели Христины, штопала чулки и начинала болтать о всякой всячине.
— У тебя уже снова лучше цвет лица, Христина, — говорила она, — право же. Когда ты пришла, у тебя был совсем больной вид, а на лице были такие некрасивые желтые пятна. Но теперь дело идет на лад.
Да, Бабетта болтала о всякой всячине, но за все время она не задала Христине ни одного вопроса, который бы выдал ее любопытство или мог бы смутить Христину. Ни звука об этом! Как, почему, отчего, что же дальше? Ни слова.
Да, Бабетта была добра и, быть может, именно поэтому без лишних рассуждений понимала, как проста жизнь.
В тишине ночи Христине становилось легче, но днем ее одолевали невеселые думы. Ей хотелось отвести душу, и она сама заговорила о вещах, которых не касалась Бабетта. Ах, Бабетта, должно быть, никогда не поймет, почему она вдруг убежала. Этого никому не понять, она и сама не понимает.
— Люди делают много непонятного, — ответила Бабетта и кивнула.
А понять, в сущности, совсем нетрудно, продолжала Христина. Она попросту влюбилась, вот и все.
Бабетта глубоко вздохнула.
— Ах, — простонала она, — господи милосердный, не оставь нас, бедных женщин, когда на нас найдет эта блажь! Вот что я скажу, — да и что тут еще скажешь?
В глубине души Христине хотелось много о чем порасспросить Бабетту, и временами, когда в доме бывало тихо, она собиралась с духом и начинала спрашивать. Вот, например, вопрос, мучивший ее день и ночь. Должна же она когда-нибудь узнать правду.
— Послушай, Бабетта, — начала она, невольно впадая в тот по-детски доверчивый тон, каким она говорила с Бабеттой, когда была маленькой девочкой. — Мне надо спросить тебя кое о чем, что мучит меня днем и ночью. — Она понизила голос. — Он был здесь или нет — скажи мне, Бабетта?
— Кто?
— Ну, он, ты ведь знаешь, о ком я говорю! Я не знаю наверняка; может быть, мне все это почудилось в бреду?
Бабетта кивнула.
— Да, он был здесь!
Они приехали как-то ночью, во время метели, направили слепящий свет автомобильных фар в окно, и он тотчас же начал кричать как безумный: «Христина, Христина!» И она тогда сказала Карлу: «Выйди-ка, отец, — вот дураки, они, должно быть, заблудились». И тогда он вошел сюда с Карлом, кричал, и бесновался, и хотел немедленно взять Христину с собой — в таком состоянии. Но Бабетта сказала ему: «Вы, как видно, не в своем уме, разве вы не видите, что это ее погубит, — ведь она больна».
— И тогда он ушел?
— Да. Но сначала он потребовал, чтобы ты простила его.
— А я что сделала?
— Ты его простила! — Бабетта улыбнулась. — Что же еще тебе оставалось? Им всегда всё прощают, хотя они этого и не заслуживают.
Христина долго молчала.
— Он совсем не такой плохой, Бабетта, — сказала она наконец, — поверь мне, он хороший и благородный человек. Он только слабоволен.
Бабетта ничего не ответила, лишь презрительно скривила губы. Знает она этих слабовольных мужчин!
А у Христины было в запасе еще много вопросов.
— Послушай, Бабетта, мне часто бывает так страшно. Что теперь со мной будет?
Бабетта неодобрительно взглянула на нее.
— Теперь? К чему говорить об этом? — воскликнула она. — Прежде всего выздоравливай, роди ребенка, потом подумаем, что с тобой будет дальше.
Христина молчала. Потом она задала еще один вопрос: почему в доме говорят обо всех — о Генсхене, за которым бегают девушки, о Рыжем, которого посадили в тюрьму, об Антоне, — но имени Германа не упоминают никогда, никогда, словно все они сговорились? И вот именно поэтому ей хотелось бы узнать, что с Германом.
— С Германом? — Бабетта низко склонилась над чулком, который вязала. Она начала отсчитывать петли. — Не мешай мне теперь, девочка! Да, насчет Германа… О, ему живется хорошо! Он работает, не щадя сил, ему просто вздохнуть некогда, — поэтому ему и живется хорошо. Но он своего добьется, люди только диву даются, глядя на него. Без денег! С помощью одной только упрямой головы и пары рук!
А о ней Герман, спросила Христина, должно быть, очень плохого мнения?
Бабетта сердито пожала плечами. Она не любила подобных разговоров. Плохого или не плохого — откуда ей это знать?
— Спроси его сама, когда он придет! — сказала она.
Христина покачала головой. Она ни за что не сможет спросить его, она сквозь землю провалится от стыда.
Бабетта укоризненно посмотрела на нее.
— От стыда? Разве ты совершила преступление? — Она снова принялась считать петли. — Не мешай мне теперь, девочка!
Все эти вопросы Христина, смущенная, пристыженная, ослабевшая от болезни, задала только один раз, и с нее было этого достаточно. Но один вопрос она задавала каждый раз, как беседовала, с Бабеттой. Отец! «Когда мы пойдем к отцу?» И она прятала голову под одеяло и всхлипывала.
— Потерпи еще немного, Христина, — терпеливо отвечала Бабетта. — Тебе нужно прежде окрепнуть. Что за нетерпение!
У дверей раздавался стук, и Христина тотчас же затихала.
— Это Антон! — шептала Бабетта. — Я узнаю его стук. Он у нас бешеный. Но ты не беспокойся. — И она затворяла за собой
