Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 204
не должен был командовать армией, только Массена обладал этим правом, ибо Наполеон, принося жертву семейным политические интересы, вовсе не так легко жертвовал ради них интересами военных операций. Однако по прибытии в Неаполь Жозеф должен был завладеть гражданским управлением страной и осуществлять в ней все полномочия королевской власти.
В это же самое время генерал Молитор был направлен в Далмацию. За ним следовал для поддержки генерал Мармон. Последнему было поручено принять от австрийцев Венецию и Венецианское государство. Принц Евгений получил приказ переместиться в Венецию и оттуда управлять покоренными провинциями, не присоединяя их пока к королевству Италии, хотя присоединение должно было произойти позднее.
Занимаясь управлением своей обширной империей, Наполеон не переставал следить за последствиями Пресбургского и Шёнбруннского договоров. Пруссии предстояло ратифицировать весьма неожиданный для нее договор, ибо Гаугвиц, ездивший в Вену диктовать условия, вынужден был принять их сам и, вместо обязательств, наложенных на Наполеона, привез оттуда договор о наступательном и оборонительном союзе с ним, компенсированным, правда, богатым подарком – Ганновером.
Трудно представить себе удивление Европы и всё разнообразие чувств – от радости и печали до удовлетворенной жадности и смущения, – какое испытала Пруссия, узнав о Шёнбруннском договоре. Уступив настояниям коалиции, она взяла на себя обязательство соединиться с ней, если через месяц Наполеон не примет прусского посредничества и условий мира, которые хотели ему навязать, что было равнозначно объявлению войны. И вдруг, найдя в Моравии Наполеона не в затруднениях, а всемогущего, она оборотилась к нему, приняла его союз и получила из его рук прекраснейший из останков коалиции, Ганновер, старинную вотчину английских королей!
Не было бы чести в мире, если бы подобные вещи не наказывались решительным порицанием. Прусская нация, надо отдать ей справедливость, чувствовала предосудительность такого поведения и прекрасный подарок, привезенный ей Гаугвицем, приняла с печалью и самоуничижением. К угрызениям совести, отравляя удовлетворение, примешивались и иные чувства. Видя разгром австрийцев, пруссаки, при всей глубокой к ним ревности, ощутили себя германцами и с печалью смотрели на необычайные победы французов. Пробуждение германского патриотизма в соединении с угрызениями совести повергало нацию в глубокое смятение. Эти настроения наиболее открыто из всех классов выражала армия. Армия в Пруссии не бесстрастна, как в Австрии; она отражает национальные страсти гораздо более, нежели армии других стран Европы, за исключением Франции. Прусская армия, которая в высочайшей степени испытывала чувство германской ревности, которая в какую-то минуту понадеялась на то, что перед ней вновь откроется стезя битв, и вдруг увидела этот путь закрывшимся в результате акта, не поддающегося оправданию, осуждала кабинет без всякой пощады. Германская аристократия, увидев в Пресбургском мире уничтожение Германской империи и принесение имперского дворянства в жертву государям Баварии, Вюртемберга и Бадена, немало способствовала возбуждению недовольства в армии, донося преувеличенное выражение этого недовольства до Берлина и Потсдама. Еще не всё сделано для союза двух стран, когда совпадают интересы: нужно, чтобы совпадали и самолюбия, а последнее условие не так легко осуществить. Пруссия была тогда единственной страной в Европе, чья политика могла совпадать с политикой Франции, но двусмысленное, слабое, а порой и нелояльное поведение ее кабинета не вызывало, к несчастью, такого уважения, какого требовала ее чувствительность.
После шести лет бесплодных отношений с Пруссией Наполеон привык не считаться с ней. И он только что доказал это, пройдя через одну из ее провинций (имея на то разрешение, правда, по предыдущим договорам) и даже не предупредив ее. Он еще более доказал это, выказав так мало обиды на ее вину, когда, имея право возмутиться Потсдамским соглашением, отдал ей Ганновер, отнесшись к ней так, будто ее можно было только купить. Подобное обращение должно было жестоко обидеть ее.
Гаугвица, хоть и вернувшегося не с пустыми руками, приняли со смешанными чувствами: двор с гневом, король со страданием, публика со смесью довольства и смущения, но никто – с удовлетворением. Что до самого Гаугвица, он без затруднений предстал перед судьями, привезя из Шёнбрунна то, за что неизменно ратовал ранее, – а именно, увеличение Пруссии, основанное на союзе с Францией. Его единственная вина состояла в том, что он ненадолго поддался обстоятельствам и, подписав Потсдамский договор, теперь подписал Шёнбруннский. Но эти злополучные обстоятельства породил его неискусный преемник и неблагодарный ученик Гарденберг, за недолгое время так осложнив положение Пруссии, что распутать все сложности стало возможно только путем столкновения противоречий. Он выбирал меж опасностью гибельной войны и щедро оплаченным конфликтом: чего ж от него хотели? Впрочем, говорил он, ничто не потеряно. Ведь ситуация чрезвычайная, непредвиденная, и он принял с Наполеоном только условные договоренности, как никогда требующие ратификации двора. Если мы так смелы, как хвастаемся, и столь же чувствительны к чести, сколь нечувствительны к выгоде, как утверждаем, можно и не ратифицировать Шёнбруннский договор. Гаугвиц предупредил Наполеона, что, ведя с ним переговоры без предварительных инструкций, договаривается без обязательств. Теперь можно выбрать между Ганновером и войной с Наполеоном. Положение продолжает оставаться тем же, каким было в Шёнбрунне, он только выиграл месяц, объявленный необходимым для организации прусской армии.
Так Гаугвиц, не смущаясь стоящим вокруг него криком, не настаивая даже на принятии договора, как мог бы делать переговорщик, привязанный к труду, которого был автором, непрестанно повторял, что все свободны, есть выбор, но следует помнить, что выбирать нужно между Ганновером и войной.
Берлинские фанатики говорили, что Ганновер – это предательский дар, который обернется для Пруссии вечной войной с Англией и разрушением национальной торговли; что его к тому же купили ценой оставления прекрасных провинций, издавна принадлежавших монархии, таких как Клеве, Анспах и Невшатель. В любом случае, прибавляли они, Пруссию обесчестили, покрыли позором в глазах Европы, а общую родину, Германию, предали чужакам!
Люди умеренные, весьма распространенные среди богатой буржуазии Берлина, не вторя таким декларациям, опасались репрессий со стороны Англии в отношении прусской коммерции, переживали из-за престижа Пруссии, искренне огорчались триумфу французских армий над германскими, но превыше всего страшились войны с Францией.
Таковы же были и сокровенные чувства короля. Его мучили сожаления из-за совершенной в Потсдаме ошибки, принудившей его к позорной непоследовательности, вот единственное возражение, которое он мог противопоставить прекрасному подарку Наполеона. И потом, хотя он был не лишен личной храбрости, Фридрих-Вильгельм опасался войны как величайшего из несчастий, видя в ней разорение казны Фридриха, безумно растраченной его отцом, тщательно восстановленной им самим и уже початой последними вооружениями, но главным образом, с прозорливостью, которую нередко дает страх, – гибель монархии.
Созвали совет, на который пригласили главных деятелей монархии, – Гаугвица, Гарденберга, Шуленбурга и двух славнейших представителей армии, маршала Мёллендорфа и герцога Брауншвейгского. Обсуждение было весьма
Ознакомительная версия. Доступно 41 страниц из 204
