все же, отдавая себе отчет, что даже не знает, сможет ли до конца выговорить, Назар сделал над собой усилие, чуть подался вперед и слабым голосом, ощущая, как при каждом вздохе опаляет перетянутые повязкой ребра, зашептал:
— Милана, я это ради вас с Даней сделал. Ради вас с Даней сцепился с ним. Ты же видишь… видишь, что чертово прошлое догоняет постоянно. Догоняет и лупит со всей дури… Сколько это могло продолжаться? Ходить и оглядываться? За тобой охрана присматривала так, чтобы вы не знали, а я хочу, чтобы ты жила спокойно. Чтобы с вами все было хорошо. Мне ничего больше не надо, только чтобы у вас все хорошо… если бы Стах вам что-то сделал, я не знаю… не знаю, зачем бы мне тогда тут оставаться без вас.
Достучался. Он еще не знал этого, но все-таки достучался. Взгляд ее смягчался, пока он говорил. Она впитывала его слова, пропускала через себя, понимая, что он прав. Стах никого из них не оставил бы в покое, и они бы никогда не знали, в какой момент он может снова влезть в их жизнь. А Назар — и правда единственный, кто смог положить этому конец.
— Выпей, пожалуйста, и ложись, — проговорила она спустя бесконечные минуты тишины, когда они, не отрываясь, смотрели друг на друга. — Но если тебе станет хуже, я вызову скорую, даже если ты будешь против.
— Если они увезут меня от тебя — то я уже против. Я слишком долго к тебе шел, чтобы опять без тебя… А в остальном — делай со мной что хочешь, я весь твой. Только не гони.
— Я подумаю.
— Только подумай хорошо… обстоятельно, ага? А то я однолюб, у меня ни одного больше шанса… и лет до черта, — едва ворочая губами, пробормотал Назар и наконец выпил лекарство, после чего осторожно переместил свое огромное и не вполне здоровое тело в горизонтальное положение, и его голова оказалась на подушке, а он медленно перенес вес на более-менее здоровый бок. И затих, выключился, как будто бы в нем сели батарейки, только нерв на израненном лице подрагивал при каждом вздохе.
Она же все это время молча глядела на него, не дыша. Глядела и пыталась осознать, что он сейчас сказал. Однолюб… однолюб! Утверждающий, что жизнь бы отдал, будто бы ей это надо. Будто бы она хочет, чтобы он что-то там ради нее, тогда как ей в действительности, вопреки даже собственным сомнениям, всего лишь нужно было единственное — вместе. Просто вместе, всегда, как он не понимает?! Вроде бы, говорить умеет, слов столько знает умных, книги читал. А в любви признаться нормально — не способен. Неуклюже так, по-дурацки… однолюб… Почему-то вспомнилась Ляна. Ляна вспомнилась — и предательски задрожал подбородок. А где ему было научиться любви? Самому простому — где ему было учиться, когда он и не видел этого никогда. От Ляны? Или от Стаха, прости господи? Как он вообще, вот такой, у них выжил, ведь мог сгинуть давно… стать бездушным, бессердечным… А он слово это все-таки выдавил: однолюб.
Судорожно выдохнув нарастающую дрожь, Милана расправила плед, укрыла его и устроилась в кресле рядом. Не могла уйти. Оставить здесь его одного — не могла. Быть от него на расстоянии — не хотела. Слишком давно не видела. Слишком страшно было его потерять. Так и сидела, боясь пошевелиться и прислушиваясь к его неровному дыханию.
Оно стало лишь чуть спокойнее, когда он заснул. Да разгладились его черты, которые она никогда не забывала, всегда помнила, которые так сильно любила. Он и правда заснул. На это много времени не потребовалось — провалился почти что сразу. И казалось, мало что могло его разбудить. Даже неосторожные причиняющие боль движения, когда он пытался сменить положение, вызывали только короткие стоны, вырывающиеся из перетянутой повязкой груди, но век он не размыкал. Не проснулся он и когда Милана почти невесомо провела ладонью по его волосам, боясь потревожить и в то же время не имея сил противиться желанию коснуться его.
За окном постепенно темнело. Серый день сменился сизыми сумерками. В комнате загорелся теплый, неяркий, ламповый свет, не бьющий по глазам. Пришли звуки. Сначала Данин тихий голос и фырканье Грыця. Потом шаги и топот енотовых лап. И наконец что-то зашуршало на кухне, откуда полились запахи съестного. На эти запахи он и проснулся. Последний раз ел сутки назад. После наркоза так тошнило, что даже больничную слизкую кашу не смог заставить себя проглотить. А сейчас за тарелку бульона готов был даже подняться с дивана. Вот только сил бы немного… и чтобы перестали шататься стены…
Его взгляд уткнулся в пустое кресло. После сполз на пол. Совсем рядом, буквально в метре, на белом пушистом ковре расположился Грыць, валяясь на спине и подставляя живот, который задумчиво почесывал Данька, внимательно глядевший в это время на отца. И будто бы охранявший его сон. Назар несколько секунд беззвучно смотрел на него. А потом тихо спросил:
— Ты уже из школы вернулся?
— Ну да, — кивнул сын, — давно уже. Ты долго спал.
— Ужинал?
— Нет еще.
Назар снова помолчал. На кухне, конечно, шуршит Павлуша. И кажется, так было всю жизнь.
— А мама где? — задал он вопрос, который, пожалуй, волновал сильнее всего. Кресло пустовало. Ему почти все это время грезилось, что она там.
— А мамы нет, — сообщил очевидное Данька. — Но она скоро будет. Она за твоей кошкой поехала.
— За моей кошкой? — приподнял он голову. В затылке пребольно бахнуло. И пришло осознание: Милана подумала. Подумала хорошо и обстоятельно. И поехала забирать его кошку у сестры. Значит, приняла. Значит, вместе.
Накатившее на него облегчение было таким мощным, что глаза закрылись сами собой, и он без сил снова упал на подушку. И так, с полуприкрытыми глазами прошептал:
— Ты же не против, да?
— Не против, — очень серьезно ответил Даня таким же звенящим голосом, как говорила днем Милана. — Но только попробуй снова ее обидеть. У нее теперь я есть. Будешь иметь дело со мной.
— Понял, — ответил Назар. — Договорились.
И почувствовал, как Данька метнулся к нему и прижался к груди, осторожно его обнимая, чтобы не причинить боли. Пересохшими
