дрогнули, удивившись моим познаниям.
— Нам удалось увеличить средства в четыре раза. Сейчас на счету приблизительно восемьдесят миллионов долларов. По требованию вашего деда я могу передать только дивиденды. Изначальные двадцать миллионов остаются в управлении банка.
Я вскочил и обнял симпатичного мистера. Вдруг в мозгу возник вопрос:
— А дед когда-нибудь говорил, откуда у него эти деньги?
— Мы никогда не задаем подобных вопросов. Мы работаем в банке.
— Да. Понимаю.
— Тем не менее я полагаю, это подходящая компенсация за блестящую жизнь, проведенную за железным занавесом. Представьте, если бы он сделал выбор подобно моему, он бы поднял финансовую империю в Гонконге или на Тайване.
Не успел посланник мира капитализма спуститься по скрипучим ступенькам, как я запрыгал на кровати, оглушительно крича:
— Я богат! Я ужасно богат!
Когда я успокоился, улыбка заплясала на моих губах:
— Ну и дед, ну и старый плут! Ты и в самом деле нагрел руки, не зря ведь про тебя болтали. В самом деле!
Я распахнул оконце и закричал в надежде, что моя благодарность долетит до Тихого океана:
— Я люблю тебя, дедушка!
— Я тоже тебя люблю, — отозвался бездомный бродяжка, что сидел на углу улицы.
ГЛАВА 65
1998
ПЕКИН
В середине ноября первый снег припорошил улицы Пекина. Хэн Ту, которому было уже далеко за восемьдесят, тяжело заворочался на кушетке. От каждого приступа кашля его глаза слезились, кости ныли. Вся его жизнь теперь состояла из отрывистого дыхания, жалких остатков волос на голове да теплой мочи, холодного подгузника, желтых сгустков гноя и засаленной салфетки. Помочиться, не испытывая жгучей боли, было величайшей радостью.
Раньше он любил снег, как и многое другое. В бурной своей молодости Хэн Ту удалось создать небольшое революционное четверостишие, воспевающее хлопковую коробочку-снежинку. Первые три строчки не представляли собой ничего особенного, но заключительная — в неуклюжей попытке соблюсти ритм — запоминалась: «Снег, воспламенивший мое сердце алым, — настоящий враг белой души».
Но старость победила: мечты улетучились, былой пыл угас. Зимний холод, проникающий отовсюду сквозь щели, превращал его ночи в бесконечность, наполнял их болью. Времена года превратились в череду сменяющих друг друга болезней: с поздней осени начинался бронхит, в начале зимы — воспаление легких.
Лето превратилось в настоящего врага со своей жарой, затяжными ливнями, москитами, лягушками, несмолкающими цикадами. Все, что ему оставалось приятного, так это тишина прохладных ночей, отголоски зимы. Он знал, что стал человеком зимы.
Душа Хэн Ту не находила покоя, мир переворачивался, но его глаза мало что могли различить. Вокруг него раздавались какие-то звуки, нарушающие воцарившуюся вокруг тишину, но понять он уже ничего не мог. В удачный день он пытался как-то шутить и донимал докторов вопросами, сколько ему осталось тянуть свою лямку.
— Сколько мне еще жить? — жамкал губами Хэн Ту.
— Вечность.
— А кому это надо?
— Нам.
Он начал считать сам. Десять, девять, восемь… Потом сбился и начал снова. В любом случае он умирал и подталкивал меня начать готовиться к его последней дороге — похоронам.
— Слишком рано еще, — мягко возражал я, сидя рядом с ним на кровати в отдельной комнате.
— Готовиться к своей смерти никогда не рано. Я хочу простые похороны. Ты же понимаешь, я революционер.
Холм Бей Бао был вполне логичным выбором, но Хэн Ту и слышать не хотел, чтобы его прах покоился рядом с останками коммунистических мерзавцев, которые изрядно попортили ему кровь и превратили его жизнь в настоящий ад. Ему хотелось, чтобы его прах лежал в поле и стал удобрением для растущего картофеля или кукурузы. Но я возражал. Каждый день я приходил к нему поболтать и поплакать. Хэн Ту старался приободрить меня. Ему было приятно, что о нем кто-то переживает. Вытирая с моих щек слезы, он чувствовал, что его любят, и это наполняло его сердце радостью. Он припомнил однажды прочитанное где-то высказывание: «Любовь хоть одного живого существа — доказательство того, что ты жил». Будучи полон сил, он обычно смеялся над подобными банальностями. Солдат революции не мог умереть с такими мыслями. Но сейчас ему стала понятна мудрость слов. Какая ирония в том, что главные знания приходят к тебе на пороге смерти, а некоторые истины озаряются светом только в сумерках заканчивающейся жизни. Он вспоминал и другую пословицу: «Лишь перед смертью узнаешь, как надо было жить».
Кроме чувства любви ко мне, он тревожился за меня, потому что я остался совсем один на этом свете. Как и для всех смертных на земле, для него тоже настанет последний час, он покинет эту землю и избежит полного забвения, живя лишь в моей памяти.
Как-то днем, во время моего очередного посещения, он прошептал:
— Ничего хорошего ты от меня не унаследовал.
Я совершенно искренне возразил ему:
— Вы мне дали все.
— Да я был полным ничтожеством.
— Родной отец не мог бы сделать для меня больше.
— Ты правда так думаешь?
Я кивнул:
— Ведь вы любили меня.
И мы оба расплакались, утешая друг друга.
— Единственное, что я могу оставить тебе, — это одиночество.
После долгой мучительной паузы он расслышал мою тихую реплику:
— Потому что никто никогда меня так не любил.
— И обо мне так никто не заботился. Какая бы сила ни передалась тебе от меня, она только отменит твое одиночество. Неудивительно, что в былые времена императоры именовали себя Всемирное Одиночество.
— Я никогда не буду одинок, пока вы живете в моем сердце, — поклялся я, неловко опустившись на колени.
Днем и ночью, во сне или бодрствуя Хэн Ту не переставал молиться, обращаясь даже не к конкретному божеству, а к той невидимой силе, что пронизывала его существо. Он просил, чтобы на него снизошло просветление и развязало бы узел его вины, облегчило мои страдания, дало мне силы жить, когда его не станет.
Глубокой зимой смерть ускорила свои шаги. Накатывающие волны преследовали птицу, швыряли ее навстречу неминуемому. Однажды Хэн Ту выкашлял гнойный сгусток с прожилками крови. Лицо его покраснело, покрылось огромными каплями пота, а тело как-то обмякло.
Медсестра склонилась над ним, отсосала мокроту своими сильными легкими и начала делать искусственное дыхание, словно пытаясь вырвать старика из объятий смерти. В неравной дуэли ей даже удалось вернуть ему сознание, но только на мгновение. Умоляющим голосом он попросил записать его слова и передать их мне.
— Что именно?
— Мои последние слова для Шенто.
Три дежурных врача вытащили карандаши, приготовившись запечатлеть весомые слова правителя.
Задыхаясь из последних сил, Хэн Ту с трудом произнес:
— Шенто…
