поглощено и останется ничто. Я жажду познать ту пустоту, из которой рождается все. Я жажду познать ту пустоту, в которую все поглощается. Я умоляю тебя, втяни назад все изобилие твоих лучей».
Несомненно, это не молитва, обращенная к какому-то солнцу, видимому во внешнем мире. Это молитва, возносимая после достижения того места внутри, за границей которого лежит конечная цель и из которого совершается прыжок и безначальное и бесконечное. Эта молитва — «О солнце, втяни все лучи назад» — относится к такому моменту. Чтобы вознести такую молитву, требуется огромная отвага, последнее дерзание, насколько человек может подумать: «Могу ли я спастись там, где жизнь и смерть сжимаются в ничто и все лучи того великого солнца втягиваются назад? Я тоже погибну». Но стремление мудреца таково: «Я могу спастись или я могу погибнуть, дело больше не в этом. Дело только в моем стремлении познать того, кто есть всегда. Я жажду познать того, кто есть, даже когда все разрушается и исчезает. Я тоже исчезну, но я хочу познать то, что не исчезает».
На протяжении бесчисленных веков бесчисленное количество людей искали истину в этом мире, но нигде в этом мире не был проделан такой поиск, как тот, который был проделан во внутреннем мире. Нигде в этом мире нет ничего сравнимого с тем конечным поиском и тем последним испытанием мужества, на которые отважились некоторые из исследователей этого внутреннего мира.
Даже после должных исследований я не мог найти людей, которые были готовы быть уничтожены в своем стремлении к истине. В этом мире было много искателей истины, которые ставили только одно условие: «Я хочу познать истину, сохраняя себя». Но пока сохраняется «я», вы будете знать только мир — сансару — ибо «я» есть неотъемлемая часть мира. Если кто-нибудь скажет таким искателям, как Аристотель, Гегель и Кант: «Вы сможете познать истину, если будете искать внутри самих себя», — такие люди ответят: «Какой смысл в познании такой истины? Что за польза в познании истины, которая уничтожает нас?» У их поиска есть одно условие: «Мы хотим сохранить себя и познать истину».
Те, кто, стремясь к истине, стремились также сохранить себя, никогда не познавали истину. Вместо этого они фабриковали ее, они вырабатывали истину. Вот почему Гегель писал толстые книги, Кант выдвигал глубокие и тонкие теории и принципы в отношении истины. Но в писаниях и принципах тех, кто не готовы искать свою сущность, нет абсолютно никакой ценности — ничего важного. Если вы спросите у Канта или Гегеля их мнение об этом мудреце Упанишады, они скажут: «Он — сумасшедший. Что прикажете делать, если при достижении истины вы теряете себя самого?»
Но понимание мудреца глубоко и абсолютно. Он говорит: «Я является неотъемлемой частью неистины, мира, сансары. Если я желаю, чтобы это мирское существование ушло, чтобы ко мне пришла истина и чтобы мое «я» внутри осталось нетронутым, тогда я пытаюсь добиться невозможного. Если это мирское существование должно прекратиться, оно должно прекратиться полностью — как вовне, так и внутри. С одной стороны, должны исчезнуть объекты вовне, а с другой стороны, должно исчезнуть «я» внутри. Форма вовне и форма внутри должны исчезнуть, оставляя пустоту вовне и внутри.
Поэтому неизбежным условием обретения истины является потеря самого себя. Я молю тебя, о великое солнце, поглотить все твое без каких-либо условий. Втяни назад всю твою бескрайность. Вернись к твоему первоначальному семени. Вернись в то место, где не было ничего, чтобы я смог познать то, из чего все исходит».
Это последний прыжок. Когда человек набирается мужества для этого прыжка, он становится одним целым с верховной истиной. Невозможно быть одним целым с верховной истиной, не потеряв себя самого. Поэтому западные философы в своей попытке найти истину оказались неспособными выйти за пределы человеческой, мирской истины. Их поиск — поиск человека, но не экзистенционален, он относится лишь к человеческим существам. Поиск же восточного мудреца направлен не на мирские, человеческие истины, а на экзистенциональные истины. Он говорит: «Что вы узнаете об океане, стоя на его берегу? Я узнаю его, погрузившись в него». Но даже погрузившись в него, мы не сливаемся с океаном полностью, — мы и океан по-прежнему пребываем раздельно.
Поэтому мудрец говорит: «Раз уж так обстоят дела, я стану статуей, сделанной из соли, чтобы я мог раствориться в нем. Я познаю океан, растворившись в нем — и став самим океаном, я буду одним целым с океаном. Я буду соленым, как он солен. Я буду соленым, как он солен. Я буду водой, как он есть вода. Я буду волной в его волнах. Я буду бездонной глубиной в его бездонных глубинах. Тогда и только тогда я смогу познать его».
Прежде всего этого познать океан невозможно. До этого мы можем иметь представление о нем, но никакого экзистенционального знания. Стоя на берегу, мы можем составить себе представление об океане, чтобы познать его, мы должны раствориться в нем. На сегодня достаточно. Теперь давайте готовиться к растворению.
18
У двери самадхи
Теперь пусть мой дух встретит
Абсолют, проникающий всюду в
жизненный воздух.
И пусть мое тело обратится
в прах.
О мой ум, полный эго и желаний,
вспомни свои прошлые действия,
вспомни свои прошлые деяния.
Пусть жизнь вольется в то, из чего она была рождена. Пусть форма исчезнет в том бесформенном, из которого она возникла. Пусть они будут одним в том чистом осознании бытия. Пусть тело смешается с прахом, пусть его поглотит земля. В такой момент — и есть два таких момента — мудрец обращается к своему эгоистическому уму, полному желаний:
О мой ум, полный
эго и желаний, вспомни сейчас свои прошлые
действия, вспомни свои прошлые деяния.
Есть два момента, когда эта молитва может быть вознесена искренне. Один — это момент смерти, а другой — это момент самадхи, глубоко в медитации. Один — это момент, когда человек находится на пороге смерти, а другой — это момент, когда он находится на пороге величайшей смерти — самадхи — готовый влиться подобно капле в океан. Большинство людей, объяснявших эту сутру, интерпретировали ее, имея в виду первый момент — момент физической смерти. Они предполагали, что мудрец говорит это в момент смерти, когда все его существование вот-вот вольется в то, откуда он возник. Но, как я вижу это,
