кружку, а последовал за ней в избу.
Жбан с квасом стоял в сенях, и, когда полька брала ковш и кружку с полки, Зуся сразу увидел, как по деревянной крышке, черной от грязи, снуют здоровенные тараканы. Его передернуло от отвращения, а полька, ничего не замечая, сняла крышку, выудила ковшом двух плавающих на поверхности тараканов, выплеснула их в помойное ведро, набрала полную кружку кваса и протянула:
– Пей, милок.
Зусю чуть не вырвало. Он обернулся и что было сил бросился вон из избы.
«Ладно, с квасом не получилось, – подумал он, не желая открывать глаза. В розовой полутьме за прикрытыми веками все казалось простым и доступным. – Куда бы отправиться теперь? А, Гжешка! Конечно, Гжешка!»
История с ней, тщательно затертая, вытесненная на самую границу воспоминаний, за которой начиналась серая пустошь беспамятства, не давала ему покоя до самой женитьбы. Да, он преодолел искушение, ушел от соблазна, но голая Гжешка, с призывно протянутыми руками, коричневыми пятнами вокруг сосков тяжелых грудей и черной мышью, приходила к нему чуть ли не каждую ночь. Не раз и не два он оказывался в ее жарких объятиях и просыпался, перепачканный от восторга. Только жена сумела спасти его от этого липкого ночного безумия. И вот теперь представилась возможность сравнить, насколько отличается лихорадочное наслаждение снов от того, как это могло быть на самом деле.
Он снова оказался в спальне, освещенной лампадкой, увидел зазывно приоткрытый рот Гжешки и блеск ее глаз, но теперь не бросился наутек, а со спокойствием опытного мужчины пошел навстречу распахнутым объятиям.
Да, он ожидал подвоха, вроде тараканов на жбане с квасом, и был готов к нему, примерно представляя, что может его оттолкнуть или испугать. От Гжешки крепко пахло духами. Зуся понимал, что их аромат должен перебить запах пота и других испарений, выделяемых женским телом после дня тяжелой работы, но отвращения не испытывал. Духи пахли довольно приятно, и значит, главное препятствие, которого он опасался, было преодолено.
Руки Гжешки легли ему на плечи, а живот крепко прижался к его животу, вызвав умопомрачительную волну восторга. Светлые округлые пятна покрывали шею Гжешки, подобно воротнику. Днем их не было видно из-за кокетливо повязанного платка, но сейчас, даже при тусклом свете лампады, даже прикрытых слоем пудры, их трудно было не заметить.
Зуся уже собрался прильнуть к влажным губам женщины, как вдруг понял, что ничего не получится. Почти полвека, проведенных рядом с женой, незаметно сделали свое дело. Да, ругала она его, и он, случалось, отвечал ей, но, если оглянуться на прожитые годы, хорошего в их общей жизни было куда больше, чем плохого. И самым главным, о чем он даже не подозревал и что понял только сейчас, была привычка. Женщиной для него была только жена, единственной в мире женщиной, к которой он мог прикоснуться. И за многие годы, за тысячи этих прикосновений в нем укоренилось точное представление о том, как должна пахнуть женщина, какой должна быть ее фигура, интонации голоса, ласки. Гжешка настолько не походила на впечатанный в его сознание образ, что тело отказывалось признать в ней женщину, отказывалось однозначно и недвусмысленно.
– Извини, – Зуся высвободился из объятий Гжешки и сделал два шага назад. – Ничего не выйдет, извини.
– Я помогу тебе, хлопчик! – вскричала Гжешка. – Иди ко мне, помогу!
«Хлопчик, – с горечью подумал Зуся. – Эх, будь я действительно хлопчиком, может, все пошло бы по-другому».
– Извини, – повторил он, отвернулся и вышел вон из комнаты.
Год спустя, проезжая через тот же постоялый двор, Зуся обнаружил в нем другого хозяина, менее расторопного и более говорливого, чем Гжешка.
– А где предыдущая хозяйка? – спросил Зуся, заказав чаю.
– Та утопилась в речке, – охотно ответил хозяин.
– А почему?
– Дурную болезнь подцепила. От всех скрывала, пока нос не начал проваливаться.
Самуил не обманул. Пройденные пути безропотно открывались перед мысленным взором Зуси. Его жизнь напоминала длинный шлагбаум наподобие тех, которыми перегораживали въезд в расположение воинских частей. Черные полоски, белые полоски… И к каждой можно было прикоснуться, да-да, просто протянуть руку к любому событию в жизни – и снова оказаться в нем.
Поначалу Зуся с воодушевлением пустился в эту игру, но вскоре охладел. О, если бы он оказался в том же месте с той же головой на плечах и с тем горячим током молодой крови! Но сейчас, умудренный опытом многих лет, с погасшим сердцем, осыпанным горьким пеплом перегоревших желаний, он просто не хотел ввязываться в приключения.
Ему трудно было определить, сколько прошло с тех пор, как, опустив веки, он оказался в розовой полутьме и начал новое путешествие по уже прожитой жизни. Минуты или годы – не поймешь: время в полутьме текло как-то по-другому. Честно говоря, ему уже прискучила эта игра. Ведь в итоге все получалось точно так же, как оно вышло в первой жизни, менялись только причины. Ему так ни разу и не удалось ухватить ускользнувшее наслаждение, а еще раз проживать неудачу, но уже по иной причине, надоело. И тут он вспомнил про богача. Вспомнил так ясно и четко, словно смотрел на картины жизни со стороны, будто хладнокровный наблюдатель.
Жил в Куруве еврей по имени Алтер, богатый, но дурной. Как такое может быть, непонятно! Все тому дивились, разводили руками, но в конце концов принимали – реальность словами не переделаешь.
Всевышний дал Алтеру хорошую практическую сметку, однако начисто лишил возможности учиться. Ну не понимал человек Талмуда, не мог связать один с комментарий с другим. На уроках он лишь посмеивался и на все вопросы отвечал только одно:
– Моего отца благословил большой ребе.
– Какой?
– Не скажу, семейный секрет. Отец попросил у ребе, чтобы его сын был связан с раввинами и цадиками. А ребе благословил меня на богатство. «Как же так?» – удивился отец. «Если твой сын станет богачом, – улыбнулся ребе, – раввины и цадики сами захотят быть с ним в связи».
На людях Алтер смеялся, но, затворяя дверь и оказываясь в тишине своего роскошного дома, огорчался бесконечно. Все евреи как евреи: задают вопросы, спорят с раввином, ведущим урок, пытаются, хоть и безуспешно, гнуть свою линию, а он сидит, почти ничего не соображая, тупой, словно пьяный поляк из шинка.
Спал Алтер плохо. Не зря написано в «Поучениях отцов»: множащий богатство множит заботы. А заботы гонят сон, как пастух стадо.
Он ненадолго проваливался в мутное забытье, просыпался – когда в поту, когда с бьющимся сердцем – и сразу шел в туалет. Долго справлял нужду, стоя босыми ногами на холодном полу, и снова ложился.
