мимо ушей, едва беглый взгляд на двух волчат, взглядам лютьим под дождём нещадным представших, бросив, — всё ещё своими глазами баины пытается поймать, но пока безуспешно. Куда угодно Бая смотрит, на кого угодно — но только не на него. Понимает Вран, конечно, что не со зла она это делает, что важно для неё это собрание, для него никакой важности не имеющее, — но всё равно с каждым новым выступлением всё большее разочарование он чувствует.
Вот так просто? Вот так и будет всегда — признает ли его Лесьяра или нет, поднимется ли сама Бая на курган этот главой племени, всегда Вран за его пределами оставаться будет, рядом с теми, кто и словом с Баей за полгода эти не обмолвился?
Разве справедливо это?
И заливает глаза врановы дождь, и хлещет по лицу его ветер усиливающийся, и продолжают все кому не лень судьбу его вполголоса обсуждать, как следует ему поступить и как не следует — а Вран стоит. А Вран всё смотрит. А Вран всё сквозь пелену дождя, сквозь порывы ветра, сквозь спины лютов перед ним, сквозь глаза Лесьяры, огнём ледяным каждый вздох, каждое движение его пронзающие, сквозь глаза безразличные остальных лютиц, сквозь круг глав будущих и знахарей, Баю поглотивший, криком своим беззвучным тщится пробиться: Бая, Бая, Бая!
Ну что же ты, Бая…
Не так Вран себе это представлял.
Как и всегда.
Каждый раз одну и ту же ошибку Вран совершает. Каждый раз рисует в воображении своём образы яркие, несбыточные. Обучение себе у лютов иначе грезил, жизнь с ними, дом их, место своё в нём. Встречу с предками. К людям отношение. К самому себе.
Но каждый раз ему кажется — ну вот же, сейчас-то всё точно совсем по-другому будет. Вот сейчас выйдет Бая от Лесьяры, Врану, как обычно, лукаво улыбнётся, и спросит Вран: «Ну что?», и скажет Бая: «Ну что… Конечно, недовольна она была, но ничего с решением моим поделать не смогла».
И свалится у Врана ноша с души непосильная, и впустит его лес неохотно, недружелюбно, но тоже признавая: обошёл его всё-таки Вран, нечего хозяину на придумку Баи возразить. Теперь-то точно Вран даже в одиночестве себя спокойно в нём чувствовать сможет. Теперь-то перед Враном точно все дороги будут открыты.
И пойдёт он наконец не в хвосте за лютами, от стариков неподалёку, а рука об руку с Баей. И ничего, ничего, ничего ему Лесьяра не скажет. И ничего, ничего, ничего сделать ему не сможет. И Вран будет рядом с Баей, а Бая будет рядом с ним. Разве так многого он просит? Разве так многого он когда-либо просил?
Но сделал Вран шаг в лес, пока Баю ждал, не удержался.
И Чомор ему навстречу шаг в лесу, вмиг потемневшем, сделать попытался.
И вынесло Врана из леса в мгновение ока, и чуть не плюнул он на землю в сердцах: не получилось.
Плевать Чомору было на все серьги его и на слова баины. Наверное, так же, как и Лесьяре. Отлично они друг другу подходили — отличный у Врана был набор тех, кто выше него.
Кто власть над ним имеет.
А единственная, кто другой совсем, мягкий, нежный верх над ним всегда брала, посмеялась только, одну из последних надежд его разрушив — на жизнь вдали от Чоморов и Лесьяр. Всё, Бая говорила, Вран ей рассказать может — не обвинит она его ни в чём, не обидит. Но и близко к сердцу, надо было ей уточнить, принимать не станет — потому что другим её сердце живёт, пусть и есть в нём место для Врана. Но и для других вещей место есть — вот для происшествий этих в племенах чужих, совершенно для Врана пустых и бессмысленных.
Родился, женился, умер… Родился, женился, умер… Вот волчонок наш, вот ещё один, вот двойню волчица наша принесла… Ух ты, а эта — тройню… Любопытно, а у них как души на троих делятся? Не по целой даже предками великими отпущены?
Усмехается Вран мыслям своим невесёлым.
Откидывает Бая волосы мокрые, от дождя тяжёлые, назад. Сивера по носу хлещет случайно. Морщится Сивер недовольно, что-то Бае говорит — а она весело на него оглядывается.
На него — оглядывается…
— Многовато, — негромко Нерев говорит.
— М? — скорее из вежливости, чем из любопытства искреннего Вран переспрашивает.
— Многовато ушедших, — повторяет Нерев. — И все от людей.
Прислушивается Вран всё-таки. Всё равно Бая ни единого взгляда на него не бросает — не замечает даже, что смотрит и смотрит он на неё.
Волчья яма. Волчья яма. Волчья яма. Охотник. Охотник. Охотник. Ползут у Врана брови вверх — шесть мертвецов в одном племени, и никто из них от старости или болезни в лес свой вечный не отправился.
Только от рук человеческих.
Сменяется лютица говорящая, другой слово предоставляет. Волчата, люты, судьбы свои воедино связавшие… и охотники. Оказывается, в окрестностях Белых болот не всё так плохо — у других племён выше по реке бесчинствуют люди беспрестанно, который год волкам покоя не дающие. Особенно плохо перевалу тому самому Красному приходится, из которого Травный треклятый вышел: совсем рядом они с деревней большой живут, медведям поклоняющейся, а по другую сторону их ещё одна подпирает — та, в которой людям уж и зверей не хватает, «боги» у них какие-то, то грома, то солнца — и чего только не придумают.
— И что… — растерянно Вран говорит, до конца лютицу белоголовую, морщинистую дослушав. — И что, каждый год у вас такое?
— Какое — такое? — спрашивает его Нерев.
— Количество. Убитых.
— Людьми, что ли? — подключается к разговору Горан.
— Да уж обсчитался ты, поди, Нерев, в этом году, наоборот, маловато как-то, — пожимает плечами Зоран.
— Да уж как жрать им нечего, так с голодухи они за нашими гоняться и начинают — в вашей-то раньше деревеньке мясо волчье под запретом было, а теперь — смотри в оба…
— Ха, да, а ещё… как же там… «вытравливают» они, во, «вытравливают»! Напьётся пастушок деревенский хмеля крепкого в полдень жаркий, вся животина от него разбежится — и начинается. А-а-а, волк мою козу украл!
— А-а-а, волк мою бурёнку увёл!
— Да на кой нам их бурёнки сдались?
— Да нам что, оленей мало?
— Тихо, — шикает на них Зима. — Лесьяра вперёд выступила!
И правда — выступила.
И вспыхивает молния недалеко от Врана, и освещает во мраке ночи Лесьяру — и прошивает Врана не молния, но взгляд Лесьяры острый, испепеляющий. И гремит гром — и
