Щит над головой снова вспыхнул, но в этот раз свет был слабее, серебро переплелось с голубым и пурпурным. Песнь в душе Гэра отозвалась в ответ на что-то, чего он не мог опознать.
Старик не ответил. Его глаза изучали ткань щита, а разум нырнул в Песню.
Сила плетения над Гэром давила на него, но теперь давление изменилось. В кожу словно впивались огненные муравьи.
— Что-то не так, — прошептал юноша, пытаясь почувствовать, что случилось. И потянулся к Песни, но она была закрыта под тонкой, как шелк, и прочной, как сталь, тканью щита Танит.
Альдеран подтолкнул его ладонью в спину.
— Спускайся с парапета, Гэр. У меня такое предчувствие, что скоро нам понадобится твой меч.
В Доме Капитула кто-то закричал.
35
Стрелы в воздухе
Колокол совета зазвучал серебром, распугав голубей, сидевших на шпилях Сакристии.
Ансель перестал диктовать и переглянулся с секретарем поверх стопки бумаг.
— Я думал, что в заседаниях все еще перерыв, — сказал он, глядя, как за окном мечется испуганный голубь.
— Согласно расписанию, совет не должен был собираться раньше дня святого Сарена. — Молодой клерк нахмурился, листая страницы ежедневника. — У меня ничего не записано, милорд. Кто-то, наверное, объявил внеочередную сессию.
И это мог быть любой элдер, заручившийся поддержкой двух подчиненных и сумевший убедить судебного писаря в важности и серьезности дела.
Ансель и сам так поступал, много лет назад, когда курия сомневалась, стоит ли посылать легионы в Гимраэль. Он бросил заметки на стол.
— Беги в главный зал, посмотри, кто звонит в колокол. Письма пока подождут.
— Хорошо, милорд.
Клерк собрал письменные принадлежности и закрыл за собой дверь. Ансель невидящим взглядом уставился на горы административных бумаг на столе. Что ж, первые стрелы выпущены. И очень вовремя: весенние каникулы почти закончились, множество элдеров еще не вернулись из своих приходов. Куда легче собрать кворум, когда оппоненты разъехались, а соратники уже собрались.
Ансель зарычал от злости и грохнул кулаком по столу. Письма и перья посыпались на ковер. Будь они прокляты! Чтоб им пропасть в темноте Безымянного!
Дверь отворилась, пропуская рослого русоволосого юношу в серой одежде неофита. Его голубые глаза оценили разгром на столе и бумаги на ковре, а затем пальцы затанцевали, складываясь в буквы.
«Насколько я понял, вы слышали звон».
— Слышал, — прорычал Ансель, вскочил со стула и тут же вздрогнул от боли. Пришлось опереться на стол для поддержки и осторожно попробовать, как отнесутся к весу тела его больные колени.
«Горан?»
— Я отправил Эвана выяснить это. — Еще шаг, и снова боль. Ансель отпустил угол стола, но тут же схватился за него — ноги отказывались его держать. — Я ждал этого, Сельсен. И вижу, что они задумали. Как шакалы, они ждут, пока добыча ослабеет, а потом атакуют ее стаей.
«И сожрут».
— Ха! Пусть попробуют.
То, что мальчишка сказал руками в ответ, заставило Анселя улыбнуться наперекор боли.
— Мы тут в Доме Эадор, знаешь ли. Только мне позволительно ругаться такими словами.
«Произнесу перед сном пять раз “Славься, Матерь” и “Богиня моя”».
— Все двадцать восемь фраз?
«Конечно». Сельсен спрятал руки в рукава и уставился на настоятеля с искренней благочестивой миной. «И к тому же на грейцком, чтобы выказать полнейшее раскаяние».
На полный текст оригинала «Богиня моя» — элегантный, строгий грейцкий, который сейчас знали немногие ученые, — у парня ушло бы около полутора часов.
— Нечего кривляться. Будь любезен, достань мою мантию из шкафа. Я собираюсь прогуляться.
«Вы уверены? Вам наверняка не позволят пройти».
— А я наверняка не позволю им меня игнорировать.
Сельсен склонил русую голову, пряча усмешку, и направился к шкафу.
«Мама всегда говорила, что у вас своеобразное чувство юмора».
— А у тебя острый язык, как я погляжу. Смотри, как бы тебе самому о него не порезаться. Там, на тумбочке у моей постели не осталось макового сиропа?
Дверь открылась и закрылась, зашуршала ткань. Новичок вынырнул из спальни с ворохом белого шелка и бархатной мантией в руках и повесил одеяния на спинку кресла.
«В бутылке осталось всего несколько капель. К счастью, я знаю, где Хенгфорс держит ключи от диспенсария». Он достал из потайного кармана бутылочку с лекарством и протянул ее Анселю.
Настоятель поддел пробку ногтем.
— Мальчик мой, ты величайший помощник в тяжелые времена. — Он запрокинул голову и сделал щедрый глоток тягучего сиропа.
«Осторожней с ним. Если переборщить, вы заснете прямо на совете».
— Я знаю, что делаю.
«Оно и видно».
Ансель закупорил бутылку и бросил ее обратно.
— Тебе дозволено некоторое непослушание, но не советую им злоупотреблять.
Сельсен слегка поклонился, но по глазам его было видно — смирения в нем не прибавилось.
«Да, милорд».
Даже воровской язык жестов, и тот был нахальным. Но сердиться на него не получалось: гневные взгляды соскальзывали с мальчишки, как дождь по черепичным желобкам. И мать его была такой же.
Ансель стянул с себя домашний шерстяной халат, выпутал руки из рукавов и потянулся к мантии, которую принес Сельсен. Шелковая рубашка с высоким воротом показалась ему холодной как лед. Ансель не сдержался и вздрогнул, презирая себя за слабость.
Боишься, старик? Ты пережил Самарак, переживешь и это. Когда стрелы полетят в небо, ты поднимешь над головой щит и УДЕРЖИШЬ его, чтоб тебя!
Он одернул полы рубашки и попытался ее застегнуть. Крошечные жемчужины пуговиц оказались с характером: всякий раз, как только Анселю удавалось поймать одну из них и подвести ее к петле, жемчужина выскальзывала из пальцев. Проклятые штуки! Чума на портного, который их пришил! Ансель принялся ловить следующую пуговицу.
Но его опередили широкие ладони Сельсена.
«Позвольте мне помочь».
Будь проклят возраст и пришедшая с ним беспомощность, он не мог самостоятельно застегнуться, приходилось просить о помощи. Даже недоразвитый ребенок и тот в состоянии разобраться с кружевами и пуговицами — черт! Ансель сжал зубы, глядя, как неофит управляется с жемчугами на его рубашке и манжетах. Настоятель протянул руки, чтобы Сельсен надел на него тяжелую расшитую мантию, повел плечами.
