не удержавшего равновесие, или, скажем, у матерого вуайериста, сидящего на дереве против вожделенного окна и в момент явления ему священной тени позабывшего, что ветка не автомобильное кресло. Маленького счастья смертного человека, поставленного на порог окончательного с ним расставания. Не махать же ему руками, пытаясь остановить падение? Нет, просто зажмурить глаза — и тем самым убежать, если не телом, то забившейся в его угол душой.
Что Ромка, пусть и не ставший официальным адельфом, но уже допущенный к сосцам Мамайи гельмант, и сделал. Только вместо желанной тьмы неведения Деримович увидел перед собой картину еще более ужасающую: смерть в виде острого угла гранитной плиты и расположенную под нею мерцающую тленом плененных душ преисподнюю в виде Дантова лимба с крестом посредине. Крест — в круге, а круг — на полу… А пол… нет, то не девятый этаж, а просто огромный подземный храм, купол которого выпер из недр в виде Мамаева кургана. И этот подземный храм — не тот ли Храам, о котором постоянно упоминал Онилин? Со странным полом, похожим на шахматную доску, и еще более диковинным куполом, образованным сотней тысяч плотно уложенных черепов. Мерцающих и слегка раскачивающихся на своих несуществующих шеях. Для чего они? Уж точно не для того, чтобы литургии распевать. Скорее, растерзать его тело и душу. Пожрать бледным огнем и растворить навсегда в темных инфернальных глубинах. Да, он чувствовал, что после смерти на этом холме его не ждет ничего хорошего. Хорошего, ха-ха! Не унесут его белокрылые ангелы, не обовьют последним смертельным объятием змееногие красавицы-ламии, и даже просто подохнуть здесь ему не дадут, как счастливому, почившему в Боззе лоху. Ах жаль, Степки там нет, может, помог бы чем, успел пожалеть недососок, прежде чем воткнуться в огромную ладонь с ярко горящими на ней линиями, что сходились в поразившую его букву «М».
«М» жизни — Мать и «М» смерти — Мат.
«М» дать и «М» отнять.
Мать Мата.
Матери Мат.
Тама![263]
* * *
Центральный купол Храама возвышался над его основанием на сто сорок четыре метра, что делало его величайшим из всех существующих над и под землей соборов. Этот фрагмент подземного святилища, если и можно было с чем-нибудь сравнить, так только с Базиликой св. Петра[264], которая и строилась как уменьшенная копия святилища Мамайи. Главная и самая важная часть Храама — Лоно было расположено в фокусе огромного параболоида, прямо под зенитом поделенного на двенадцать сегментов купола, который по ту сторону кургана продолжался Родиной-матерью в бетонном воплощении Вучетича. Почему-то название священной скважины к водам Млечной распространилось и на весь огромный крестообразный зал, хотя правильнее было бы называть его ложей, кораблем или хотя бы чревом, но среди братьев, то ли в пику масонам и христианам, то ли по ощущаемому всем нутром наказу Дающей, слово Лоно стало единственным обозначением центральной залы. Однако причина этого, на поверхностный взгляд, иррационального выбора была чрезвычайно проста: именно здесь, под стометровыми сводами, с северо-востока на юго-запад протекала Нижняя Волга. Та самая Волга Волглая, что катила белые воды свои в ожидании истинного Хера.
И так уже было многажды. Таинство свершалось в Храаме, когда просыпалась Дающая. Проснувшись, вспоминала она суженого своего и звала его, и волновалась так, что и молнии в небе сверкали, и гром по земле прокатывался, и чудеса случались, и видения разные. Но не истинный Хер откликался на призыв Влажной, по зову Ее собирались на берегах Нижней Волги братья Сета, адельфы сосучие, олеархи могучие, истинные СОСа гельманты. И входили в реку любви Ея избранники пятой стихиали[265]. Входили и не знали, на кого падет тень Хера истинного. На ком тень, на том и выбор Дающей. Жениха смыслометного выбирала Она. Не видела поначалу подлога, обнимала кандидатов на суженого, всех окатывала водами молочными в берегах кисельных. А когда находила того, кто дал бы ей семя светоносное, плодоносное, — румянилась, невестилась нежно, в объятиях сжимала нареченного… и распознавала обман — не тот, не Хер истинный — змей подложный в объятиях ее млечных. Никто не смог бы выдержать гнева Мамайи. Так и правнук Сетов — красным молоком облачала его Дающая. И от пятна кровавого ползла по реке вода смольная, чернела Волглая от горя горького, и кровью исходила бесплодною, и кровь та разливалась по всем жилам Земли, и билась в недрах горячих нефтию жгучей. И спешили на помощь Зовущей сосунки-гельманты, припадали к сосцам ея, вытягивали суспензию черную, разбавляя горе Влажной сосенцией сладкой, чтобы забылась она во сне беспечальном. Уж они постараются — будут сосать неустанно, дабы не отравилась Дающая соками черными, снами болящими.
И все станет на места.
Не навсегда, конечно.
До следующих Больших Овулярий.
И будет течь, как текло, — черно и маслянисто.
И войдут реки горя Ее в трубы стальные, и заполнят танкеры исполинские, закипит кровь черная в колоннах высоких, и отделят в них летучее от тягучего, слезы прозрачные от миазмов невзрачных, в каждый дом войдет Млечная, печаль неся неизбывную по жениху утонувшему.
По любви своей неутоленной, по зачатию неисполненному.
Но главная тайна магистериума СОСа — его Opus Magnum заключался в том, чтобы не допустить до вод Ее млечных жениха Сокрытого. Случится такое — и не почернеет Дающая от горя, и прекратятся течки ее нефтию прибыльной, и лохос очнется от страха, и залопочет, требуя счастья извечного. А если не обратятся воды Ее молочные в реки печали по суженому, в нефть Ее горькую, — не скрыть адельфам всех родников амриты бесценной.
А про то, что случится, доберись лохос до молочной реки, даже подумать злокозненно.
Нарушится баланс Дающей, деньми от начала веков берегомый.
И наступят последние дни.
Треснет планета от разверзшейся Лохани.
* * *
Темно, совсем темно. Он зажмурился. Никаких зеленых призраков. Бархатная непроглядная чернота. Открыл глаза — то же самое. Он мертв. И, кажется, еще цел. Его не растерзали духи борцов за когда-то правое дело. Он вспомнил посвященную им эпитафию, как будто не в бетоне была высечена она, а на коре его мозга:
«Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»
Мозга… Есть ли у него мозг или он сохнет сейчас на большом пальце Зовущей?
Темно. Черно. Глухо.
И сколько так будет продолжаться?
Ладно, без гурий, но даже с чертом не перемолвишься.
И не забудешься сном, глубоким и сладким.
Не провалишься в беспамятство.
Что,
