– Привиделось тебе, пока спала ты, внушили тебе мысли страшные и черные! – между тем продолжал звучать, всплывая на поверхность и едва осознаваясь, насмешливый голос Кота Баюна. – Позарилась мошенница на хлебосольство твое и на жилплощадь, да и на хребте твоем решила покататься! Заменить собой Ягодиночку, славную дочушку Бабы Яги! Вызнает, вынюхивает, да в суму имущество складывает! Да кто бы, кроме тебя кормить ее стал, бессовестную злодейку? Воспользовалась добротой твоей да сердечностью приветливой. Бедная она, нет у нее ни дома, ни места, кто примет, окаянная она, раскусили ее люди-то, всеми охаянная, а теперь и тебе погибель готовит! Идола, Матушка, попустила! Бремена она, спит и видит, как в рабство обернуть твое житье-бытье! Повелась ты, а я вижу: день-деньской погребения ждет недоучка-бесприданница! А ты добрая, как дочушка твоя. Ты ее вынянчила, выходила, уму-разуму научила, а яблочко от яблоньки недалече падает! Прочит она тебе богатую жизни во здравии, ведь приросли друг к другу! Неужто променяешь каравай мягкий, с пылу с жару, на Манькино железо? Припустила бы ты к Благодетельнице нашей, да со всех ног! – злорадствовал невиданный зверь, расплываясь прямо перед Манькиным лицом.
Коты обычно мышей ловят, а этот…
Голос его летел издалека, и слышала она его как будто сквозь вату в ушах, силилась открыть глаза, но видела только тьму в своей голове.
– А-а-а-а! – превозмогая одеревеневшее тело, закричала Манька всем существом, сползая с кровати. Состояние тьмы она тоже умела понять. зверюга умела погрузить человека в бессознательность, отключая сознание, но в Аду она и не такую завесу разрывала. Правда, тогда ей черти помогли, но раз справилась – справится и сейчас!
Реальность возвращалась, по мере того, как измученное сознание прорывалось в бытие сквозь пелену тумана. Кот, страшно злой и по-хамски улыбчивый, склонился над нею, недоумевая, отчего она еще противилась ему.
Как огромная тень…
– Спать! Я же приказал – спать! Вот упрямая! – рассердился он не на шутку, наложив лапу на лицо. – Чего не спится тебе? Подслушиваешь, вынюхиваешь, погребальный костер на избу задумала! Сниму, избушечка, обузу с твоего хребта! Да так сниму, чтобы неповадно было грязные рученки к чужому добру протягивать. Задумалась бы ты разве, как Манькин ухарь подляны готовит, если бы не подслушал я? Погодь, ах кочергой огреем…
Кот куда-то потянулся от лица…
И тут Манька, наконец, схватила его за лапу мертвой хваткой, подминая под себя, обхватив его ногами и сворачиваясь на нем калачиком, зажимая его коленями.
Получился не совсем тот прием, которому учил ее Дьявол, но кот впился в ее руку зубами, царапая лицо когтями, извиваясь под нею ужом, чтобы освободиться. Но Манька боли не чувствовала, кот обезболил ее раньше, когда проткнул сознание каким-то своим способом. Он был мягонький, и как только она положила на него голову, ей совсем стало хорошо.
Сдавить его получилось не совсем, она была в одном измерении, а тело ее в другом. Но все же, местами она зацепилась за себя саму.
Кот заверещал благим матом, выкарабкиваясь из-под ее полубесчувственного тела.
Оба свалились на пол, продолжая бороться.
Его вопли помогли ей вернуться в реальность, и сразу заболела щека, залитая кровью, и рука, которую Зверь прокусил до кости. Это-то и помогло ей прийти в себя окончательно, избавившись от наваждения. Она держала кота крепко, вцепившись в второй рукой в его хвост (или то, что торчало у него из задницы), накручивая на кулак, зубами держа за загривок за загривок. Зубы у нее тоже были крепкие, натренированные железо молоть. Так, с жатыми зубами, она мычала, пытаясь позвать на помощь Борзеевича.
– А? Что? Где? О-о-о! – проснулся он от ее и Кота Баюна криков, протирая сонные глаза рукавом, растерянно таращась округленными глазами на битву посреди горницы. Видно, чары на него подействовали сильнее: он сидел на лавке, как малое дитя, тараща глаза, и вместо помощи подтянул и поджал под себя ноги, чтобы не мешать борющимся.
Коту, наконец, удалось вывернуться. Дико мяукнув, он кинулся к двери, поджимая поломанный местами хвост. Обессиленная и обесточенная Манька поволоклась за ним следом, не выпуская из крепко сжатой пятерни клок шерсти. Кот тащил ее за собой, оглядываясь и вырезая по дороге когтями куски плоти. Кровища из нее лилась ручьем, заливая пол и половичек, на котором кот тащил ее за собой.
И вдруг, через всю горницу от печи, мимо Маньки пролетела со свистом кочерга, ударившись в голову Страшного Зверя, который, уже у самого порога, свалился замертво…
Состояние нестояния прошло мгновенно. Манька сразу оценила боевую машину, которая по всему телу обросла странными иглами, которые торчали и из нее, да так густо, что можно было принять за шерсть. Сами иглы были полыми внутри, как капсулы. Уколы оказались неглубокими, но очень болезненными.
И был он, пожалуй, с доброго волка
Манька противно выругалась, как Дьявол, когда его отвлекали от важных без сомнения дел, вытаскивая из себя иглы, вынула свечку из подсвечника, зажгла ее и склонилась, рассматривая Котофея Баюновича, без которого Благодетельница была как без рук. Смотреть на зверюгу получалось только как на руку Помазанницы, которой она дотянулась до нее в этом лесу…
Борзеевич тоже пришел в себя, потряс головой, пощупав виски, сполз с лавки, кое-как доковылял до нее. Повыдергивал иглы из ее спины, которые она не смогла достать, ощупал места уколов и тоже склонился над Зверем, не веря своим глазам.
Передних лап у кота было две, задних… тоже две и еще одна. Она и оказалась хвостом. А сам хвост – маленький отросток, похожий на ужа, болтался между ушами. А может, это был не хвост, а чуб-коса, но имел он внутри косточку. То есть, кот был наполовину передом, наполовину задом… Кровь лилась из его головы, но не так сильно, и не красная, а бледно-голубая, как вода на киселе.
– Ишь ты! Благородных кровей! – заметил Борзеевич, ткнув в зверя пальцем.
– Изба, ты мне жизнь спасла! – благодарно скрестила Манька руки на груди, низко кланяясь в передний угол, осознав, наконец, под какую опасность изба же их и подставила. Эманации избы были не то что расстроенными – виноватыми.
– Борзеевич, надо проверить, чем он ее сглазил… Это ж какой подлец!
Но стоило ли поминать о дурном, когда все остались живы-здоровы! Манька избы не обвиняла, сама была такой же дурой. И, пожалуй, была бы дальше, если бы воочию не полюбовалась, как это выглядит со стороны. Поумнела она, наверное, только что, вспомнив, как поддел ее Дьявол во время битвы с оборотнями, когда она думала показать своим мучителям и избы, и Дьявола, и Борзеевича…
Впрочем, изба могла быть под гипнотическим влиянием, все-таки Зверь ее обрабатывал непростой, а она так, на радостях, с распростертой грудью…
А коту было вовсе не до шуток. Он лежал, истекая кровью и коченея прямо на глазах, пока Манька металась в поисках тряпицы, чтобы перевязать его рану. Шкура с него вдруг ни с того не с сего сошла на нет, оголяя под собой скелетик, по усам торопливо спрыгивали блошки, падали замертво кверху лапками, оставляя кучки праха.
